Книги Яакововы

Ашер забирает раненых к себе домой, там у него бинты и медицинские приборы. Соломону необходимо перевязать ухо. Через полуоткрытую дверь заглядывает Гитля. Молодой Шор взглядом проводит по ее лицу, но не узнает, женщина немного поправилась. Впрочем, откуда ему могло бы прийти в голову, что женщина медика – это стражница, та самая, с которой еще недавно имел дело Яаков.

Когда перевязанные раненые выходят, Гитля, нарезая лук, поет под носом сефардийскую молитву, и делает это все громче.

-Гитля! – обращается к ней Ашер, - Перестань-ка бормотать.

- В городе говорят, будто бы епископ превратился в упыря и теперь ходит перед своим дворцом и признается в грехах. Это защитная молитва. Старая, и потому действует.

- Тогда каждый из нас после смерти превратится в упыря. Перестань так говорить, потому что малыш боится.

- Да что ты за еврей, раз в упырей не веришь? – Гитля усмехается и вытирает фартуком натекшие от лука слезы.

- И ты не веришь.

- Евреи рады! Это великое чудо, оно большее, чем те, что случались в давние времена. Про епископа говорили, что это Гаман¹⁰³, а теперь, когда он умер, могут бить отщепенцев. Старый Рапапорт издал распоряжение, ты слышал? Что убийство отщепенца – это мицва¹⁰⁴. Слышал?

Ашер ничего не говорит. Он стирает кровь грубыми льняными оческами, чистит инструменты тряпочкой и упаковывает все в сумку, поскольку ему тут же необходимо идти пустить кровь некоему Дейму, начальнику почты – тот страдает, пораженный апоплексией. Еще он заходит в каморку, где держит в банках пиявок. Выбирает самых маленьких, самых голодных; тот Дейм человек небольшой, так что слишком много ненужной крови у него нет.

- Закрой за мной дверь, - говорит он Гитле. – На оба засова.

Вновь стоит октябрь, и вновь слышен тот же запах сушеных листьев и сырости. Ашер Рубин видит в темноте группки перекрикивающихся людей с зажженными факелами. Они идут к стенам города, где проживают нищие еретики. Где-то на предместье видно слабое зарево, наверняка горит одна из бедняцких халуп, в которых люди проживают совместно с домашними животными. Точно так же, как еще недавно горел Талмуд, сейчас огонь травит Зоар и другие, богобоязненным иудеям запрещенные книги. Ашер видит телегу, набитую иудейской молодежью, которая возбуждена сжиганием еретических книг – они выбираются за город, наверняка в сторону Глинян и Буска, где отщепенцев больше всего. Его толкают какие-то люди: вопящие, бегущие с поднятыми над головами палками. Ашер лишь крепче сжимает банку с пиявками и быстрым шагом спешит к больному. На месте оказывается, что почтмейстер только что скончался, так что пиявки останутся голодными.

Пани Эльжбета Дружбацкая

ксёндзу Хмелёвскому,

или же о совершенстве нечетких форм

 

...высылаю Его светлости Преподобному Ксёндзу Декану свои томики, и, возможно, Ваш зоркий глаз найдет в них нечто большее, чем саму лишь переменчивость мира, ибо, чтобы выразить всю его громаду, нельзя применять слишком ясных и однозначных, либо очевидных слов – ибо тогда получается нечто вроде эскиза перышком, переносящего ее на белую поверхность черными черточками. А слова и образы должны быть гибкими и многозначными, они обязаны мерцать, обязаны вмещать в себе множество смыслов.

И не то, что усилий Ваших, Преподобный Ксёндз Благодетель, я не ценю, вовсе даже наоборот, нахожусь под большим впечатлением громады Вашей работы. Но у меня сложилось впечатление, будто бы вы советуетесь с покойниками. Потому что все те цитируемые и компилируемые книги – это словно копание в гробницах. А факты очень быстро становятся неважными и теряют актуальность. Можно ли описать нашу жизнь вне фактов, опираясь исключительно на том, что видим и чувствуем, на каких-то мелочах, на чувствах?

Я стараюсь глядеть на мир собственными глазами, и иметь собственный, а не чужой, язык.