Книги Якова

– Мы были знакомы в юности, – добавил он, чтобы ее успокоить.

Теперь он достает из кармана листок бумаги, на котором та женщина написала адрес Яковского, и решает туда пойти.

Моливда застает его дома, готового к отъезду. Нахман, который явно не слишком рад визиту, спускает с колен маленького мальчика, вероятно, внука, и встает, чтобы поздороваться – худой, плохо выбритый.

– Ты куда-то собираешься? – спрашивает его Моливда и, не дожидаясь ответа, садится на свободный стул.

– А что, ты сам не видишь? Я гонец, – улыбается Яковский, обнажая потемневшие от табака зубы.

И Моливда тоже улыбается, глядя на этого забавного старичка, который еще недавно рассказывал ему о свете, исходящем от человека. И слово «гонец» применительно к этой худосочной фигурке тоже звучит смешно. Яковский немного смущен, потому что Моливда застал его в такой неловкой ситуации – дети гоняются друг за другом вокруг стола, вбегает с грозным видом невестка и, оробев, пятится. Спустя мгновение она снова появляется с кувшином компота и корзиной сладких булочек. Но компот Моливда не пьет. Они идут в корчму, и Моливда заказывает там целый кувшин вина. Нахман Яковский не протестует, хотя знает, что назавтра будет мучиться от изжоги.

Продолжение истории Антония Коссаковского по прозвищу Моливда

– У меня была жена из ваших, и ребенок от нее, – начинает он. – Я бежал из дома и обвенчался с ней по-христиански.

Яковский смотрит на него удивленно, касается пальцем бороды и отросшей щетины. Он знает, что придется выслушать всю историю до конца. Моливда говорит:

– И я их бросил.

После того как мельник Берек Козович отправил дочь Малку и молодого Коссаковского в Литву, они остановились у двоюродного брата Малки, который собирал мостовое мыто, изможденного мужчины с большим семейством. Они сразу поняли, что это временно, хотя им выделили отдельную комнату, при хлеве, там было тепло от тел коров. Вся семья, включая маленьких детей, таращилась на Коссаковского, словно на какую-то диковинку. Это было невыносимо. Антоний помогал названому кузену с бумагами, одетый в еврейское платье, взятое у кого-то из старших детей мостового, ходил в деревню или ругался на мосту по поводу мыта. Однако боялся, что его выдаст речь, поэтому сознательно путал окружающих разными акцентами, вставлял слова то из одного языка, то из другого – литовского, русинского, идиша. Когда он возвращался домой и видел Малку, внезапно сделавшуюся вялой, испуганной, удивленной своим состоянием, ребячливой, сердце у него сжималось. Что делать? Мостовой, от которого несло араком, заставлял его читать одно и то же, пальцем с черным ногтем указывая на одну и ту же часть текста, которого Антоний еще не знал, наконец Малка объяснила ему, что это история Дины, дочери Леи и Иакова, которая, несмотря на предостережения, ушла слишком далеко от дома и была изнасилована незнакомцем, Шехемом.

– Ты и есть этот Шехем, – добавила она.

А когда какой-то парень на мосту стал тыкать Антония пальцем в грудь и выспрашивать, кто он – еврейчик или полячишка, он испугался, словно плавал в реке и дно вдруг ушло из-под ног, и теперь вода понесла его, беззащитного, незнамо куда. Антония терзала все большая тревога, потом охватила паника, быть может, он уже предвидел то, чему предстояло случиться. Тогда он вспомнил, что в Троках у него есть какие-то родственники по матери, Каминские, и вбил себе в голову, что надо ехать к ним за помощью.

Так он и сделал в январе, переодевшись из еврейской одежды в польскую, шляхетскую. Через три дня Антоний был уже в Троках, но никаких Каминских не обнаружил. Тетка умерла несколько лет назад, дочери с мужьями разъехались, одна куда-то в Польшу, другая – в российскую глубинку. Зато он случайно узнал, что купец в Троках ищет польского гувернера для детей в Пскове, где у него коммерческие дела.

Поэтому Антоний отправил мостовому все деньги, которые у него были, и в многословном письме и еще одном, отдельном, к жене обещал прислать снова, как только заработает, и умолял этого чужого человека позаботиться о Малке и ребенке до его возвращения. Тогда все уладится. Пускай дитя будет не обыкновенным незаконнорожденным мамзером, а законным ребенком, эту христианскую клятву они чтут.

В тот серый зимний день, когда он уезжал в Россию, пришло письмо – он дал свой адрес в Троках. Корявым почерком мостовой написал, что Малка умерла в родах и ребенок тоже, и от всего сердца желал Антонию, чтобы память об этих двоих никогда его не оставила, а мысль о том, что он виновен в их смерти, следовала за ним повсюду и чтобы ничто не могло избавить его от чувства вины. Коссаковский читал это письмо под большим, холодным небом, в повозке, стиснутый телами других путешественников, и ощущал одновременно отчаяние и облегчение – словно пловец, подхваченный течением и до тех пор испытывающий ужас, пока не смирится со своей ничтожностью и беспомощностью и не уподобится щепке, от которой ничего не зависит. Тогда наступает покой.