Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд

— Филистер, — процедил Кэллоуэй и сломал ему шею, прежде чем грянул новый взрыв аплодисментов.

…Не обнимай меня и не целуй,
Пока приметы времени и места
Не подтвердят тебе, что я — Виола.

В устах Констанции каждая строка звучала как откровение. Словно «Двенадцатая ночь» была написана вчера и роль Виолы предназначалась специально для Констанции Личфилд. Даже актеры, игравшие вместе с ней, трепетали перед ее талантом.

Последний акт приближался к своей горько-сладкой развязке, зрители замерли и не дышали.

Наконец герцог произнес:

Дай руку мне. Хочу тебя увидеть
В наряде женском.

На репетиции это приглашение игнорировалось: тогда никто не прикасался к Виоле и тем более не брал ее за руку. Однако в горячке увлечения все наложенные табу оказались забыты. Захваченный игрой, актер потянулся к Констанции. И она, в свою очередь поддавшись порыву чувств, протянула ему руку.

Сидевший в директорской ложе Личфилд выдохнул «нет», но его приказ не был услышан. Герцог обеими руками взял ладонь Констанции. Жизнь и смерть соединились под нарисованным небом «Элизиума».

Ее рука была холодна как лед. В ее венах не было ни капли крови.

Но здесь и сейчас она была ничем не хуже живой руки.

Живой и мертвая, в эту минуту они были равны, и никто не смог бы разделить их.

Личфилд выдохнул и позволил себе улыбнуться. Он слишком боялся, что прикосновение разрушит чары. Однако Дионис сегодня не покидал его. Все должно кончиться хорошо, он чувствовал.

Действие близилось к финалу. Шут, оставшись в одиночестве, произносил последние слова:

Был создан мир бог весть когда —
И дождь, и град, и ветер,—
Но мы сюда вас ждем, господа,
И смешить хотим каждый вечер.

Свет погас, опустился занавес. Партер разразился яростными овациями. Счастливые актеры собрались на сцене и взялись за руки. Занавес поднялся: аплодисменты грянули с удвоенной силой.

В ложу Личфилда вошел Кэллоуэй. Теперь он был одет. Ни на шее, ни на сорочке не осталось ни одного пятна крови.

— Ну, у нас блестящий успех, — произнес череп, — Жаль, что труппу придется распустить.

— Жаль, — согласился труп.

На сцене актеры закричали и ободряюще замахали руками. Они приглашали Кэллоуэя предстать перед публикой.

Он положил ладонь на плечо Личфилда.

— Мы выйдем вместе, сэр.

— Нет, нет, я не могу.

— Вы должны. Этот триумф столько же ваш, как и мой.

Поколебавшись, Личфилд кивнул, и они покинули ложу.

Телльюла очнулась и принялась за работу. Она чувствовала себя лучше, чем прежде. Все неприятности ушли вместе с жизнью. Исчезли боль в пояснице и невралгия, мучившая ее в последние годы. Не было больше необходимости вдыхать воздух в разрушенные семидесятилетие легкие или растирать ладони, чтоб заставить кровь двигаться; не требовалось даже моргать. Она с новыми силами сложила костер из вещей, оставшихся от старых спектаклей: фрагментов декораций, костюмов и афиш. Когда их набралось достаточно, Телльюла зажгла спичку. «Элизиум» загорелся.

Раздался крик, перекрывший даже гром аплодисментов:

— Великолепно, дорогие мои, великолепно!

Это был голос Дианы. Актеры его узнали, еще не видя ее. Диана пробиралась из партера к сцене и выглядела очень глупо.

— Безмозглая стерва, — сказал Эдди Каннингем.

— Шлюха, — сказал Кэллоуэй.

Диана подошла к краю сцены, попыталась взобраться на нее, ухватилась за раскаленный металл рампы и обожгла руки. Плоть горела, как настоящая.

— Ради бога, остановите ее, — взмолился Эдди.

Диана не обращала внимания на то, что кожа слезала с ее ладоней; она улыбалась. В воздухе запахло паленым мясом. Актеры отпрянули, триумф был забыт.

Кто-то завопил:

— Выключите свет!

Огни рампы погасли. Диана упала навзничь, ее руки дымились. Кто-то свалился в обморок, кто-то побежал к боковому выходу, сдерживая рвотные спазмы. Из глубины театра доносился треск огня, но никто из актеров не слышал его.

Свет больше не ослеплял их, и они увидели зрительный зал. Ряды кресел были пусты, но балконы и галерка заполнены до отказа восхищенными зрителями. Один из них опять захлопал, и грянула новая буря аплодисментов. Но теперь мало кто из труппы наслаждался ими.

Даже со сцены было видно, что среди зрителей нет ни живых мужчин, ни живых женщин, ни живых детей. Некоторые размахивали платками, держа их в полуистлевших руках, но большинство просто хлопали и стучали костями о кости.

Кэллоуэй улыбался и благодарно кланялся. За пятнадцать лет работы в театре он еще ни разу не видел столь восторженной и благодарной публики.

Констанция и Ричард Личфилд взялись за руки, вышли на авансцену и продолжали кланяться, в то время как живые актеры в ужасе бросились за кулисы.