Книги крови. I–III

Дождь хлестал в окно целый час, а потом чуть стих. Ветер швырял в окна мокрые листья, и те любопытными мотыльками цеплялись за стекла. Временами Гэвин начинал следить за ними, слишком устав глядеть на самого себя в постели, но вскоре его взгляд возвращался обратно, и он опять всматривался в небрежную красоту вытянутой руки, в свет, скользивший по запястью, в ресницы. Около полуночи, когда на улице взвыла скорая помощь, и снова пошел дождь, Гэвин заснул.

В кресле было неудобно, он просыпался каждые несколько минут и приоткрывал веки. Существо уже встало и оказывалось то у окна, то перед зеркалом, то на кухне. Побежала вода – Гэвину снилась вода. Существо разделось – ему снился секс. Оно стояло над ним, рана в груди исчезла, и от присутствия этого создания стало как-то спокойнее – и Гэвину на секунду приснилось, как оно возносится с улицы к небесам. Оно надело его одежду – Гэвин сквозь сон дал согласие на кражу. Оно засвистело. За окном собирался рассвет, но Гэвин был слишком сонным, чтобы шевелиться, и вполне довольным тем, что посвистывающий парень в его одежде живет за него.

Наконец оно склонилось над креслом, поцеловало Гэвина в губы, словно брата, и ушло. Дверь захлопнулась.

Проходили дни. Гэвин не знал, сколько времени утекло, и все сидел в комнате, только пил воду. Жажда стала неутолимой. Питье и сон, питье и сон, как два спутника друг друга.

Кровать, на которой он спал, после существа осталась влажной, и ему не захотелось менять простыни. Напротив, он получал наслаждение от сырого белья, которое слишком быстро высыхало под его телом. Тогда он принимал ванну в той же воде, в которой лежало существо, и мокрым возвращался в постель. Его кожа от холода покрывалась мурашками, а вокруг стоял запах плесени. Позже, слишком безучастный, чтобы двигаться, он позволял своему мочевому пузырю опорожниться прямо в кровать. Моча со временем остывала, а потом высыхала под телом, тепла в котором почти не осталось.

Но, несмотря на промерзшую комнату, наготу, голод, он почему-то не мог умереть.

На шестую или седьмую ночь он проснулся и сел на краю кровати, пытаясь найти изъян в своем замысле. Когда ответа не нашлось, Гэвин принялся обшаривать комнату. Почти так же, как неделю назад это делало существо: останавливаясь перед зеркалом, чтобы рассмотреть свое жалкое, изменившееся тело, наблюдая за тем, как мерцает и тает снег на подоконнике.

В конце концов, он случайно наткнулся на фотографию своих родителей и вспомнил, что существо ее тоже рассматривало. Или ему это приснилось? Он решил, что все-таки нет. Уж очень четкой была картинка: оно берет в руку снимок и внимательно разглядывает.

Ну, конечно, фотография мешала ему покончить с собой. Нужно отдать дань памяти. А до тех пор, почему он вообще надеялся умереть?

Сквозь слякоть Гэвин шел к кладбищу в одной лишь футболке и брюках. На замечания немолодых женщин и школьников внимания не обращал. Кому какая разница, что от прогулки по морозу босиком можно умереть? Это его личное дело.

Дождь то усиливался, то ослабевал, временами пытался превратиться в снег, но так и не добивался цели.

В церкви шла служба, и перед крыльцом расположилась вереница хрупких разноцветных авто. Гэвин скользнул вниз по склону на церковный двор. Вид оттуда был замечательный, хоть и подпорченный завесой мокрого снега. Но Гэвин все же мог разглядеть поезда, многоэтажки и бесконечные ряды крыш. Он бродил среди надгробий, совершенно не зная, где искать могилу отца. Прошло шестнадцать лет, и день тот не был таким уж памятным. Никто не произносил речей, проливающих свет на смерть вообще или на смерть отца в частности. Ничья промашка не позволила выделить тот день из общей череды: тетушка не испортила воздух за фуршетом, кузина не отвела его в сторонку, чтобы задрать перед ним юбку.

Интересно, приезжал ли сюда хоть кто-нибудь из родных? Если они все еще в стране. Сестра постоянно грозилась уехать – перебраться в Новую Зеландию, начать все сначала. Мать, наверное, уже пережила своего четвертого мужа, бедного засранца. Хотя, возможно, это она была бедной. Со своей бесконечной болтовней, которой едва прикрывала панику.

Вот он, камень. И да, в мраморной урне, возвышавшейся на зеленой мраморной крошке, стояли свежие цветы. Старого мерзавца не оставили наслаждаться видами в одиночку. Очевидно, кто-то («Сестра», – предположил Гэвин) приходил, чтобы найти у отца каплю утешения. Гэвин провел пальцами по имени, дате, банальной надписи на могиле. Ничего экстраординарного, и лишь это пристойно и правильно, поскольку в покойном ничего экстраординарного не было.

При виде камня слова сами собой полились наружу. Как будто отец сидел на краю могилы, болтал ногами, приглаживал волосы на блестящей лысине и притворялся, как всегда, что ему не все равно.

– Ну, и что ты думаешь, а?

Отец впечатлен не был.

– Ничего особенного из меня не вышло? – признал Гэвин.

«Ты сам это сказал, сынок».

– Ну, я всегда был осторожен, как ты и говорил. Тут меня никакие ублюдки искать не станут.

Чертовски рад.

– Да и чего меня искать?