Книги крови. Запретное. IV-VI

Несмотря на галдеж либералов, ружья имели значение. Они решали проблему быстро и навсегда. После их краткого и внятного разговора в дальнейшие споры вступать смысла не было. Вряд ли в ближайшее десятилетие какой-нибудь меркантильный индеец вернется сюда, размахивая найденным на помойке томом Маркса, и потребует вернуть земли своего племени – нефть, полезные ископаемые и все такое. Уйдя однажды, они уйдут навсегда.

При мысли о том, как полягут все эти багроволицые дикари, Локк почувствовал, как зудит указательный палец – просто физически зудит. Штумпф закончил выступление, так и не встретившее никакой реакции. Теперь он издал стон и повернулся к Локку:

– Меня сейчас стошнит.

Его лицо побелело как мел, и зубы на таком фоне казались желтыми.

– На здоровье, – был ему ответ.

– Пожалуйста. Мне надо лечь. Не хочу, чтобы они на меня смотрели.

Локк помотал головой:

– Ты никуда не уйдешь, пока они слушают. Если они ничего не выкинут, то можешь блевать где угодно.

Во время этих слов Локк поигрывал древком винтовки, поглаживая зарубки сломанным ногтем большого пальца. Зарубок было не меньше десятка. Не меньше десятка могил. В джунглях так легко скрыть убийство. Можно даже подумать, что джунгли каким-то таинственным образом покрывают преступников.

Штумпф отвернулся от Локка и оглядел немую толпу. Здесь так много индейцев, думал он, и, хотя у него есть пистолет, стрелок из Штумпфа был никудышный. Что, если они бросятся на Локка, Черрика и него самого? Он не выживет. Но вглядываясь в индейцев, он пока не видел никаких признаков агрессии. Когда-то они были грозными воинами, а теперь походили на побитых детей, угрюмых и нарочито глупых. Несколько молодых женщин были не лишены красоты, с гладкой, хоть и чумазой кожей и черными глазами. Если бы он не чувствовал себя таким больным, то, может, их нагота возбудила бы его и вызвала желание пощупать их упругие тела. Из-за своего молчания они казались существами другого вида, такими же загадочными и не поддающимися пониманию, как мулы или птицы. В Укситубе кто-то говорил ему, что многие из этих людей даже не давали детям имена. Каждый из них был словно частью единого организма племени, анонимной и потому незаменимой. Теперь, встречая одинаковый взгляд каждой пары темных глаз, он мог в это поверить – поверить, что перед ними не три десятка отдельных людей, а конгломерат пульсирующей и пылающей ненавистью плоти. От этой мысли он вздрогнул.

В этот момент кто-то вышел вперед из толпы, доселе хранившей полную неподвижность. Человек был очень стар, по крайней мере на тридцать лет старше большинства других членов племени. Как и остальные, он был практически голым. Отвисшую на конечностях и груди плоть покрывала задубевшая кожа. Хотя бельма на глазах говорили о слепоте, ступал он вполне уверенно. Встав перед незваными гостями, старик открыл рот со сгнившими беззубыми деснами и заговорил. Правда, из его тощего горла вылетали не слова, а одни звуки – попурри звуков, издаваемых джунглями. Невозможно было определить, что означают все эти излияния. Это было просто отражение – мурлыканья ягуара и скрежета попугая, шума тропического ливня и обезьяньих криков.

От этих звуков у Штумпфа тошнота подступила к горлу. Джунгли сделали его больным, высосали и оставили полностью разбитым. Теперь еще этот дурной старик со слезящимися глазами выплескивал на него всю тошнотворную мерзость этих мест. Они стояли в центре поселка на самом солнцепеке, у Штумпфа от жары началось сердцебиение и ему казалось, что старик специально подстраивает ритм своего бессмысленного дикарского воя под стук в висках и запястьях Штумпфа.

– Что он говорит? – требовательно спросил Локк.

– А на что это похоже? – ответил Штумпф, взбешенный идиотским вопросом. – Это бессмысленные звуки.

– Старый хрен проклинает нас! – вскрикнул Черрик.

Штумпф взглянул на него. Черрик стоял с выпученными глазами.

– Это проклятие, – сказал он Штумпфу.

Локк захохотал, равнодушный к предчувствиям Черрика. Он оттолкнул Штумпфа и оказался лицом к лицу со стариком, чья похожая на песню речь сейчас понизилась на тон. Старик сейчас выпевал сумерки, подумалось Штумпфу, – краткий миг неопределенности между горячим днем и душной ночью. В песне можно было расслышать мурлыканье и воркование сонного царства. Звуки были так убедительны, что Штумпфу захотелось прилечь и заснуть.

Локк прервал заклинание.

– Что ты говоришь? – бросил он в непроницаемое лицо индейца. – Говори дело!

Но сумеречные тихие звуки продолжали литься непрерывным потоком.

– Это наша деревня, – вступил теперь другой голос. Говорящий словно делал перевод слов старика. Локк оглянулся в поисках того, кто это сказал. Говорил худой юноша, чья кожа, если смыть с нее грязь, могла быть золотистого цвета. – Наша деревня. Наша земля.

– Ты говоришь на английском, – промолвил Локк.

– Немного, – ответил юноша.

– Почему ты не отвечал мне раньше? – со злостью сказал Локк, чья ярость обострилась от вида безучастного лица индейца.

– Не мое время говорить, – ответил тот. – Он старший.

– То есть вождь?