Книги крови. Запретное. IV-VI

В углу камеры обезьянка, услышав смех Джерома, снова начала всхлипывать. Звук этот на секунду отвлек Карнеги, и когда он снова перевел взгляд на Джерома, то увидел, что близорукие глаза закрылись, руки повисли, и подопытный умер, прислонившись к стене. Какой-то миг тело его стояло, несмотря на закон земного притяжения. Потом ноги подогнулись, и Джером упал вперед. Он был, понял Карнеги, всего лишь мешком с костями, не больше. Просто удивительно, что парень протянул так долго.

Карнеги подошел к телу и приложил палец к шее Джерома. Пульса не было. На лице трупа застыла последняя усмешка.

– Скажи мне… – прошептал Карнеги мертвецу, чувствуя, что момент упущен, что он опять, как всегда, оказался посторонним наблюдателем. – Скажи мне… чему ты смеялся?

Но слепой мальчик, как ему и положено, не отвечал.

Книги крови Том V Во плоти

Посвящается Джулии

Запретное ( пер. Романа Демидова )

Как в совершенной трагедии страдающим персонажам незаметно изящество ее построения, так и идеальная геометрия жилого комплекса «Спектор-стрит» была видна только с воздуха. Шагая по его мрачным каньонам, пробираясь по грязным переходам от одной коробки из серого бетона к другой, трудно было отыскать что-то приятное глазу или будящее воображение. Немногочисленные деревца, высаженные в квадратных дворах, давно изувечили или вырвали с корнем; трава, хоть и высокая, решительно отказывалась приобретать здоровый зеленый цвет.

Без сомнения, этот комплекс, как и два соседних, был когда-то мечтой архитектора. Без сомнения, городские планировщики рыдали от счастья при виде проекта, обещавшего уместить по триста тридцать шесть человек на каждом гектаре так, чтобы еще и место для детской площадки осталось. Несомненно, на Спектор-стрит были заработаны богатства и репутации, а на его открытии говорились красивые слова о том, что это образец, на который станут равняться все будущие застройки. Но планировщики – выплакав слезы, произнеся речи – оставили комплекс на произвол судьбы; архитекторы заселились в отреставрированные георгианские особняки на другом конце города и, вероятнее всего, больше ни разу сюда не заглянули.

А если бы и заглянули, царящая здесь разруха не вызвала бы у них никакого стыда. Их детище (как, несомненно, сказали бы они) было таким же блистательным, как и прежде: линии все так же прямы, пропорции все так же выверены; это люди испортили Спектор-стрит. И они были бы правы в своих обвинениях. Хелен никогда еще не видела настолько капитально изуродованного внутригородского района. Фонари были разбиты, ограды дворов повалены; выезды из гаражей заблокированы машинами, у которых сняли колеса и движки, а потом сожгли шасси. В одном из дворов огонь полностью уничтожил три или четыре квартиры на первых этажах; их окна и двери заколотили досками и листами гофрированного металла.

Еще больше ошеломляли граффити. Хелен и пришла сюда затем, чтобы их увидеть, вдохновленная рассказом Арчи об этом месте, и они ее не разочаровали. Трудно было поверить, глядя на множество слоев рисунков, имен, ругательств и изречений, покрывавших каждый доступный кирпич, что Спектор-стрит едва исполнилось три с половиной года. Стены, еще недавно девственно-чистые, теперь оказались настолько обезображены, что коммунальщики не могли и надеяться вернуть им прежний вид. Слой побелки, скрывшей визуальную какофонию, только предоставил бы художникам свежую и тем более манящую поверхность, на которой они могли бы оставить свой след.

Хелен была на седьмом небе. Каждый поворот открывал новый материал для ее диссертации: «Граффити: семиотика урбанистического отчаяния». В этой теме сливались две ее любимые дисциплины – социология и эстетика, – и, блуждая по комплексу, Хелен начала прикидывать, не хватит ли материала, помимо диссертации, еще и на книгу. Она прошла по дворам, переписала кучу любопытнейших цитат и отметила их расположение. Потом сходила к машине за фотоаппаратом и штативом и вернулась к самому урожайному месту, чтобы подробно запечатлеть стены.

Работать было холодно. Хелен не хватало сноровки, а по небу позднего октября неслись тучи, и свет на кирпичах менялся ежесекундно. Пока она настраивала и перенастраивала экспозицию, чтобы компенсировать перемены в освещении, пальцы делались все более неловкими, а терпение, соответственно, все более хрупким. Но она не отступала, не обращая внимания на пустое любопытство прохожих. Нужно было заснять так много рисунков. Хелен напомнила себе, что за теперешнее неудобство ей воздастся сполна, когда она покажет фотографии Тревору, который с самого начала открыто сомневался в состоятельности проекта.

– Письмена на стене? – сказал он с этой своей раздражающей полуулыбкой. – Да о таком писали сотню раз.