Конечно, это была правда; и в то же время – нет. Безусловно, существовали научные труды по граффити, под завязку набитые социологическим жаргоном: «маргинализация культуры»; «урбанистическое отчуждение». Но Хелен тешила себя мыслью, что
– Что вы делаете? – спросил кто-то сзади.
Она вынырнула из своих расчетов и увидела на тротуаре позади себя девушку с коляской. Хелен подумала, что она выглядит усталой и измученной холодом. Ребенок в коляске хныкал, тиская грязными пальчиками оранжевый леденец и обертку от шоколадки. Бо́льшая часть батончика и останки предыдущих конфет были выложены напоказ на его куртке.
Хелен натянуто улыбнулась; кажется, девушке это было нужно.
– Я фотографирую стены, – ответила она на вопрос, хотя любой мог бы это понять с первого взгляда.
Девушка – ей, по прикидке Хелен, едва исполнилось двадцать, – сказала:
– В смысле, эту дрянь?
– Надписи и рисунки, – сказала Хелен. И добавила: – Да. Дрянь.
– Вы из городского совета?
– Нет, из университета.
– Это так мерзко. То, что они делают. Это ведь не только детишки.
– Да?
– Взрослые мужчины. Да, взрослые мужчины. Им на все плевать. Прямо среди бела дня рисуют. У всех на виду… среди бела дня.
Она взглянула на сына, который затачивал леденец о землю.
– Керри! – прикрикнула она, но мальчишка и ухом не повел.
– Это всё смоют? – спросила девушка у Хелен.
– Не знаю, – ответила та и повторила: – Я из университета.
– О, – ответила девушка, как будто услышала об этом в первый раз, – так вы не из совета?
– Нет.
– Правда же, здесь такая похабщина попадается? Ужасная грязь. На некоторые рисунки мне и смотреть стыдно.
Хелен кивнула, бросив взгляд на мальчика в коляске. Керри решил для пущей сохранности запихнуть леденец в ухо.
– Не делай так! – сказала его мать и наклонилась, чтобы шлепнуть ребенка по руке. Удар был едва заметным, но мальчишка разревелся. Хелен воспользовалась случаем, чтобы вернуться к фотоаппарату. Но девушке все еще хотелось поговорить.
– Это ведь не только снаружи, – сообщила она.
– Прошу прощения? – сказала Хелен.
– Они вламываются в опустевшие квартиры. Совет пытался их заколачивать, только это не помогает. Все равно вламываются. Устраивают там туалеты и пишут на стенах всякую дрянь. И еще костры разводят. Так что там никому уже не поселиться.
Хелен стало любопытно. Возможно, граффити на
– А вы не знаете поблизости подобных мест?
– В смысле, пустых квартир?
– С граффити.
– Рядом с нами есть парочка, – охотно сообщила девушка. – Я живу в Баттс-корте.
– Вы можете мне их показать? – спросила Хелен.
Девушка пожала плечами.
– Кстати, меня зовут Хелен Бьюкенен.
– Анна-Мария, – ответила молодая мать.
– Я была бы очень благодарна, если бы вы показали мне одну из таких пустых квартир.
Энтузиазм Хелен привел Анну-Марию в замешательство, и она не стала этого скрывать, однако пожала плечами и сказала:
– Там смотреть-то толком не на что. Все то же самое.
Хелен собрала свое оборудование, и они прошли вместе по пересекающимся проходам между дворами. Хотя жилой комплекс не был высотным – все дома здесь насчитывали по пять этажей, – но вид его, тем не менее, вызывал чудовищную клаустрофобию. Улицы и проходы были мечтой грабителя – они изобиловали слепыми поворотами и плохо освещенными подворотнями. Мусоропроводы – желоба, куда жители верхних этажей могли сбрасывать мешки с отходами, – давно уже запаяли, потому что они легко могли стать причиной пожара. Теперь мешки кучами лежали в проходах, их часто разрывали бродячие собаки, а содержимое разбрасывали по земле. Даже в холодную погоду тут стоял неприятный запах. В разгар лета он, наверное, становился просто невыносимым.
– Я живу напротив, – сказала Анна-Мария, указав на противоположную часть двора. – Там, где желтая дверь.
Потом она ткнула пальцем в другую сторону:
– Пять или шесть квартир от дальнего конца. Две пустуют. Уже несколько недель как. Одна семья переехала в Раскин-корт, другая сбежала посреди ночи.
После этого она повернулась к Хелен спиной и покатила Керри, который затеял пускать слюни на бортик коляски, в обход двора.