Книги стихов

на царский трон взойдет едва ли,

умрет в болезненной печали,

чтобы сестру завоевали,

корону силою беря.

Чернь, соблюдая свой закон,

чеканит кроны из корон,

и на такого господина,

ворча, работает машина;

нет в этом счастья, лишь рутина.

Металл по родине тоскует.

Монеты для него могилы

в коловращенье жизни вздорной;

упорно недр земных взыскует,

готовый к ним вернуться в жилы,

чтобы в твердынях скрыться горных

и запереться навсегда.

* * *

Жизнь станет снова мощно безусловной,

река струистой и долина ровной,

деревья над стенами выше башен;

и процветут, вражды не зная кровной,

народы пастбищ и народы пашен.

Не будет храм подобием острога,

где заперли оплаканного Бога,

как раненого жалкого зверка;

откроются дома для всех бездомных,

настанет время жертв невероломных,

так будет жертва нам Твоя близка.

Напрасно мира не искать иного,

смерть почитать, пока она вдали,

служить земле, и да не будет ново

земное тело завтра для земли.

* * *

В Своем величии Ты откровенней.

Даритель Ты и несравненный дар,

всех непривычней, необыкновенней,

и Ты при этом более чем стар.

Ты запах из ветвящегося сада,

врачующий присутствием Твоим,

в простых вещах Ты для больных отрада,

и потому Ты нами так любим.

И прекратятся пышные молебны,

столпотворенья с примесью тревог;

уединенья более целебны:

молящийся на свете одинок.

Подверженный в миру любой напасти,

разрознен и сплочен среди утрат,

улыбка в полуплаче бывшей страсти,

убогий дом и Твой великий град.

* * *

Покоя в доме нет, хотя мертвец

на кладбище, Твой преданнейший данник,

и в дальний путь пускается отец

семьи; берет свой верный посох странник,

пока в пути смиренный Твой избранник

Тебя не встретит наконец.

По всем дорогам странники идут

к Тебе, обетованная Ты роза,

цветущая в тысячелетье раз;

они в пути сторонятся обоза

и веруют, что Ты усталых спас.

Смотрю на них я, глядя на большак,

где ветер движет ими кое-как,

потом стихает в складках одеяний;

лежат они, устав от расстояний,

которые преодолел их шаг.

* * *

И нищенствовал бы на каменистой

дороге я с другими ходоками,

и сблизился бы я со стариками,

не брезгующими тропой тернистой,

и я, как видят сон в ночи тенистой,

лишь среди них заметил бы сперва:

колени брезжат в бороде волнистой,

безлесные средь моря острова.

Опережал бы я в пути слепцов,

глаза которых – отроки-тихони;

над речками я пил бы из ладони

среди беременных и среди вдов.

Казалось бы, что все моя родня,

кто странствует и кто идет за плугом;

все женщины меня сочли бы другом,

собаки узнавали бы меня.

* * *

Быть многими хочу я, пилигрим,

Ты Бог, я на пути к Тебе целей;

мне стать бы окончательно Твоим

в Твоем саду среди живых аллей.

Когда пренебрегают мной одним,

то разве мне идти не тяжелей?

Как мне привлечь их к целости Твоей,

то есть к Тебе? В пути мне веселей.

Пусть будет им по-прежнему смешно;

пойду, каков я есмь, как мне дано,

незримый средь смеющихся смелей.

* * *

Ты днем знаком нам понаслышке,

журчишь Ты в звуках голосов

и, часовой на вечной вышке,

молчишь, сменяя бой часов.

Но постепенно день слабеет,

усиливаешься Ты, Бог,

и дым из труб за вздохом вздох

Небесным Царством голубеет.

* * *

И с жесткого встает паломник ложа,

куда его повергла ночь, как яд,

и слышит он: колокола звонят,

Тебя, Господь, молитвами тревожа,

а солнце жжет, взошедшее из мглы.

Из-под овчин ползут на свет младенцы;

бородачи – на вид переселенцы,

Ташкента и Тифлиса уроженцы,

их жены от молчанья тяжелы.

И в христианах видится ислам;

паломники толпятся у колодца;

вода, не торопясь, к ним в горсти льется,

душа, необходимая телам.

Пьют, наклоняясь, долгими глотками,

подносят воду ко груди руками,

грудь слева торопливо обнажив,

как будто там лицо еще одно

слезами бед земных орошено.

Вокруг толпится много разных бед

с глазами тусклыми; кто чей сосед,

не разберешь. Здесь, может быть, крестьяне,

купцы, которым был достаток дан,

монахи, кающиеся в изъяне,

вор, бывший хищник в нищем океане,

девицы, как, бывало, на майдане,

блаженные, в чьих головах туман;

все здесь – князья в благочестивом стане,

отвергшие в отчаяньи свой сан.

Как мудрые, наставленные Богом

пустынники в уединеньи строгом,

где праведных питает Божья тварь,

такие одинокие в дороге,

что молча лица молят о подмоге,

обветренные, темные в тревоге,

чья превращается тропа в тропарь.

От буден отлученные прозреньем,

свой хор образовавшие в миру,

окрылены коленопреклоненьем,

развернутые на ветру

хоругви, озаренные смиреньем.

Спросонья ходят медленно, сидят,

в странноприимный дом вперяют взгляд;

где лечатся паломники больные,

монах оттуда прянул, чей наряд —

лохмотья рясы с тощих плеч до пят,

весь посиневший, бесами помят:

так демоны мрачат ночные.

Он скрючился и весь к земле приник,

как будто надвое переломился;

земля из уст свисала – крик

был в нестерпимой судороге дик,

а сам он прирасти к земле стремился.

Паденье не один продлилось миг.

Потом вскочил, взметнулся, взмыл, патлатый,

казалось, он теперь уже крылатый,

как будто превращающийся в птицу;

и, дергаясь, повис на нитках рук,

как рушащаяся марионетка,

и чуть ли не наметилась расцветка

крыл мнимых, простирающихся вдруг,

и пятнышко – губительная метка,

а дольний мир внизу – всего лишь луг,

где в медунице дремлет смерть-соседка,

и вот уже морское дно вокруг.