Книги стихов

Взлетает в испуге и пересекает им взоры,

Плоская тень, письмена одинокого крика.

Вечер ведет их туда, где в могилах покоятся предки,

Прародители жалоб, волхвы и сивиллы.

Темнеет. Идут они тише. И полной луною,

Бодрствуя надо всем, возникает могильный памятник вскоре,

Брат величавого нильского сфинкса,

Горницы скрытной

Лик.

И они изумленно глядят, как в молчаньи всегдашнем

На звезды-весы коронованная голова

Людское лицо опустила.

Взор его неустойчив,

Раннею смертью затронутый. Жалоба взором

Спугивает из-под короны сову, и она,

Медленно вдоль щеки проскользнув,

Вдоль округлости зрелой

Мягко впишет

В новый слух мертвеца по двойному листу

Неописуемое очертанье.

А в небе звезды. Новые. Звезды страны – страданья.

Медленно жалоба их называет: вот Всадник,

Вот Жезл, вот созвездья:

Плодовый Венец, ближе к полюсу Путь,

Колыбель, Горящая Книга, Кукла, Окно.

В небе южном отчетливо, как на ладони

Благословенной руки, светится ясное «М».

Что «Мать» означает.

Пора мертвецу уходить, и ведет его старшая жалоба

Молча к ложбине,

Где блещет в лунном сиянье

Источник радости. Благоговейно

Называет она его и говорит:

Для людей это главный поток.

Стоят у подножия гор.

Обнимает она его, плача.

Одиноко уходит он в горы страданья.

Там не слышно шагов. Там беззвучный удел.

Может быть, мертвые нас разбудили бы знаменьем неким?

Явили бы нам хоть сережки на голой лещине

Или дождик весенний,

Падающий на темное царство земное.

И мы, привыкшие мыслить

Счастье в подъеме, были бы тронуты,

Были бы поражены,

Когда падает счастье.

Сонеты к Орфею

Первая часть

I

И дерево себя перерастало.

Орфей поет. Ветвится в ухе ствол.

В молчанье было новое начало,

лесистый пробуждающее дол.

Спешили звери из дремучей дали,

кто с лежбища, кто из берлог и нор;

не хитрость и не страх, как до сих пор,

их красться светлым лесом побуждали

лишь собственные уши; рев и крик

сошли на нет, когда среди пустыни,

где разве что шалаш встречал бездомных,

убежище из вожделений темных

со входом, чьи столбы дрожат поныне,

храм в диких дебрях слуха ты воздвиг.

II

С напевом лира ласково слилась,

и вышла девушка из их слиянья;

сквозь ткань весны разбрызгала сиянье

и, как в постель, мне в ухо улеглась.

И было все в ее глубоком сне:

луга, деревья, близость, отдаленье,

внезапный мой восторг и удивленье,

когда-либо ниспосланное мне.

Мир – сон ее. И как ты мог дойти,

о певчий бог, до мастерства такого?

Ее ты сотворил, не разбудив.

А где же смерть? Последний где мотив?

Ведь песня поглотить себя готова.

Не выронить бы… Девочка почти…

III

Бог смог. Но как последовать и нам

за ним сквозь лиру тесную без двери,

когда на перекрестке двух артерий

в честь Аполлона не построен храм?

Желанью песнь, по-твоему, чужда

и целью не прельщается конечной.

Песнь – бытие. Бог может петь беспечно,

а нам как быть? Что делать нам, когда

на нас обрушиваются светила?

Нет, юноша, ты песню позабудь,

хоть голос горло рвет – пусть охватила

тебя любовь, такое вмиг пройдет.

У песни подлинной другая суть.

Вихрь. Дуновенье в Боге. Дух пустот.

IV

Нежные, чаще входите в пределы

чужого вздоха, который подчас,

двоясь на щеках, восполняет пробелы

единым трепетом сзади вас.

О, вы блаженны, пока вы целы;

исток ваш в сердце еще не угас.

Лук для стрел, для мишени стрелы,

улыбчивый блеск заплаканных глаз.

Не бойтесь даже тяжелой раны,

земле верните тягостный гнет;

тяжелы горы и океаны…

Деревья носят свое убранство,

посажены вами… Кто их снесет?

А воздух… А мировое пространство…

V

Не нужно монументов. Только роза

пусть в честь него цветет из года в год;

и в ней Орфей; его метаморфоза

и там и тут; что толку от забот

об именах других. Когда поется,

поет Орфей, но он уходит в срок,

и разве сердце диву не дается,

когда переживет он лепесток?

Он обречен покинуть нашу весь,

и в страхе вероятном жертва лада,

превысившего словом все, что здесь.

Он там, где мы наткнулись на препону.

Ему решетка лиры не преграда.

Нарушил он границу по закону.

VI

Разве он здешний? Обоим пределам

принадлежит он ширью своей;

ивовым прутьям в стараньи умелом

велит он сплетаться, коснувшись корней.

Хлеб с молоком – для мертвых приманка;

на ночь убрать бы их со стола.

Веко во сне – для него самобранка,

что даже тени в себя вобрала,

явью смягчая тихие смуты;

чары дымянки с чарами руты

ясностью знака связал он один;

знаменье не потускнеет в глазницах;

славит он в горницах или в гробницах

пряжку-застежку, кольцо, кувшин.

VII

Слово хвале! Как рудная жила,

в камне-молчаньи таилась она.

Сердце Орфея – подобье точила,

где человеку достанет вина.

И в прахе голос его не хуже,

Божьим примером внушенный стих;

на его юге не ведают стужи

лозы, и нет ничего, кроме них.

В склепах гниют короли-недотроги,

тень привыкают отбрасывать боги;

хвала превыше лживых следов.

Он из тех, что остались гонцами,

и в дверях перед мертвецами

держит он блюдо хвалебных плодов.

VIII

Заповедник жалобы плакучей

ограничен сферою хвалы;

вверен скорбной нимфе ключ над кручей,

слезный ключ в глазницах той скалы,

что выносит молча бремя храма.

За плечами жалобы – взгляни! —

чувство брезжит, будто младшей самой

быть ей суждено среди родни.

Мудр восторг, желанье слишком смело;

исчисляя горе неумело,