Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями

Как борцы с советской властью, по меткому выражению философа Александра Зиновьева, целились в коммунизм, а попали в Россию, так же и постмодернисты: целились в соцреализм, а потоптали русскую гуманистическую традицию в целом.

Что, впрочем, было более чем востребовано.

Если закрыть глаза и попытаться представить российскую литературную ситуацию тех лет, то отчего-то видится голливудский трэш про вампиров и прочих кровавых уродов: еще пять минут назад приличные молодые люди вдруг бросились рыть могилы, извлекать мертвецов, рвать их на части, разбивать головы и пожирать чужие мозги.

Однако, как ни странно, в те же годы появилась и целая генерация молодых реалистов: Алексей Варламов, Василий Голованов, Владислав Отрошенко, Олег Павлов, Михаил Тарковский, Антон Уткин. Одновременно пришли в литературу Алексей Иванов, Александр Кузнецов-Тулянин, Олег Ермаков, Александр Терехов, которые, в сущности, вполне могли числиться по тому же разряду.

Все они работали в жанре плюс-минус реализма, писали о современности, хранили верность поруганной гуманистической традиции и понемногу, исподволь, пытались говорить о таких странных вещах, как «вера», «почва», «Бог».

Тут бы и объявить критикам реалистический реванш. Критик Павел Басинский, писавший как раз тогда об этой генерации, и манифест бы придумал, и все было бы, как подобает в истории литературы.

Тем более что реалистов извода девяностых более-менее приняли к либеральному двору, Павлову так даже «Букера» дали. Условие у принимающей и банкующей стороны было, по сути, одно… ну в лучшем случае два: никак не выражать своих симпатий к советскому проекту, а лучше выражать антипатию и как-нибудь пореже говорить про всякую там русскую душу, «а то мы знаем, чем это пахнет».

Но внятной истории у «новых реалистов» в девяностые не случилось: они так и остались на периферии читательского внимания.

Почему? Те «новые реалисты», будучи чуждыми хоть «левому», хоть «правому» радикализму, отбились от патриотического лагеря, объединившегося вокруг журналов «Наш современник», «Москва» и газеты «Завтра», но так и не прибились толком к «Новому миру», «Знамени» и «Новой газете», куда их хоть и допускали, но далеко не в качестве фаворитов. Больно бородатые.

Да и время было не самое подходящее для критического реализма. Время больших мыльных надежд.

Дубль два

В итоге истории пришлось делать второй круг.

К началу «нулевых» для появления очередной реалистической поросли возникло несколько предпосылок.

Во-первых, несколько поизносилась идея пресвятого либерализма, зато по поводу советского проекта оформилась некоторая ощутимая общественная ностальгия.

Во-вторых, возник запрос на новое государственничество и прочий патернализм, что вскоре выразилось в появлении того самого человека, которого Борис Николаевич, уходя, попросил «беречь Россию».

В-третьих, – поверьте, это немаловажно, – выросло целое поколение людей, которые не просто читали Эдуарда Лимонова и чуть в меньшей степени Проханова с Мамлеевым, но и предпочли их, навскидку, Аксенову и Войновичу. То есть харизму, браваду и окрашенный в красно-коричневые цвета нонконформизм предпочли замечательным буржуазным ценностям.

Важную роль сыграло появление премии «Национальный бестселлер», которая наконец взорвало упорядоченную ситуацию тихого и милого либерального гетто.

Ну и, наконец, какому-то количеству читателей захотелось чего-нибудь свежего, не все же потреблять продукт с гнильцой (помните, к слову, что русская красавица в одноименном романе Виктора Ерофеева всегда несколько припахивала? Это показательно).

Безусловно, те, кто позже стали называться «новыми реалистами», ни сном, ни духом об этом не ведали.

Да и никто тогда об этом знать не мог.

Все получилось случайно, сослепу, на ощупь.

В 2001 году Шаргунов получил премию «Дебют» за первую свою повесть «Малыш наказан» и передал ее денежное содержание Лимонову, задержанному в Алтайском крае и препровожденному в Лефортово. Между прочим, Лимонову инкриминировали попытку устроить в Казахстане вооруженный переворот.

В том же году появилась повесть «Ногти» Михаила Елизарова, жившего тогда еще в Харькове. Он, впрочем, вскоре переедет по гранту в Германию – прочтя «Ногти», немцы всерьез подумают, что появился еще один писатель про звероватых русских, но, когда прочтут роман “Pasternak”, жестоко обломаются и Елизарова побыстрее выдворят.

Роман Сенчин к тому времени уже активно публиковался.

Что до Садулаева, Рубанова и прочих, включая меня, никто еще о литературе не помышлял, и все занимались своими личными делами.

Появившийся тогда, как я бы сказал, манифестецкий текст прозорливого Шаргунова «Отрицание траура» («Я повторяю заклинание: новый реализм!» – сказал он там) касался, в общем, едва ли не его одного – кроме самого Сергея, отрицать траур, постмодернистское пересмешничество и прочее наследие веселых девяностых было, по большому счету, некому.

Требовалось еще какое-то время для накопления смыслов.