Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями

В 2003 году премию «Национальный бестселлер» выиграли молодые писатели Гаррос и Евдокимов с романом «Голово <ломка>» – и это было уже то, что надо: жестокая и драйвовая история про убийство банкира, ребята замечательно перетрясли русский язык и буржуазный дискурс, и разом выбили целое облако пуха и пыли. Одни чихали от смеха и радости, другие – от раздражения. Одни называли их книжку «глотком свежей крови», другие – «томиком мата».

В 2005 году разом появились первые чеченские повести Садулаева и его «Радио Fuck», Гуцко получил «Букер» за роман «Русскоговорящий» (и, знаменательно, глава жюри Василий Аксенов отказался вручать ему премию, потому что хотел отдать ее своему товарищу Анатолию Найману), плюс ко всему вышел мой первый роман. В 2006-м стал известен Рубанов.

В 2007 году критики Рудалев и Пустовая начали всерьез писать о «новом реализме», а критик Беляков отрицать его существование, что, собственно, и стало окончательным подтверждением, что он есть. Потому что у нас в литературе вообще принято отрицать как раз то, что уже имеет место.

Поначалу к «новым реалистам» относили старожилов литературных семинаров в Липках, отбывших там лет по пять каждый, – Дмитрия Новикова и Александра Карасева.

Они вроде бы тоже работали в реалистическом жанре, отдавали дань традиции и тому подобное. Но в чем-то это была уже устаревшая модель – хронический антисоветизм, характерный для всех вышеназванных, отсутствие нерва социальной раздражительности, да и сама манера поведения в литературе быстро вывели их за пределы новой генерации.

«Новых реалистов» в том виде, о котором здесь идет речь, характеризовали веселая агрессия, бурное социальное ребячество, привычка вписываться в любую литературную, а часто и политическую драку, и вообще желание навязчиво присутствовать, время от времени произносить лозунги, уверенно считать давно поделенное литературное пространство своей вотчиной.

Все это, к слову, шло вразрез и с той моделью поведения, что демонстрировали «реалисты» призыва девяностых. Знаменательно, что так или иначе обращались к советской литературе и первые, и вторые, однако если Варламов, Ермаков или Тарковский ориентировались на ушедшего во внутреннюю эмиграцию Пришвина, то Шаргунов апеллировал к Валентину Катаеву, Елизаров – к Гайдару, что до автора этих строк, то в качестве модели писательского (не путать с человеческим) поведения он уверенно выбирал Алексея Н. Толстого.

Последовательно Сенчин, Шаргунов да и я тоже совершили вещь, году уже в 1995-м и даже в 2000-м, совершенно немыслимую: мы начали публиковаться одновременно в «Новом мире» и в «Нашем современнике», в «Завтра» и в «Новой газете», выступать на «Эхе Москвы» и на радио «Радуница», посещать красно-коричневые митинги и либеральные «круглые столы».

Пользуясь лимоновской терминологией, «новые реалисты» успешно навязали себя литературной общественности со всем своим багажом. С ними пришлось считаться.

По существу

Вопрос лишь в том, что никакого «нового реализма» как литературного течения, отвечающего своему названию, не было. То есть течение было, но называться оно должно как-то иначе.

Идеальным «новым реалистом» является лишь один писатель из всех вышеназванных – Роман Сенчин. Он неустанно описывает новую реальность, старается быть предельно честным, фиксирует, документирует, складирует.

Шаргунов? Сергей пишет экспрессивную, порой фантасмагорическую прозу, хоть и отражающую некоторые реальные события. Но разве отнесешь к реализму «Ура!» или тем более «Птичий грипп»? Полноте. Мы же не считаем «мовистские» повести позднего Катаева реализмом? Вот и с Шаргуновым та же история – он пишет «Алмазный мой венец», а не «Сына полка».

Елизаров? Тем более. Действие всех трех его романов – “Pasternaka”, «Библиотекаря» и «Мультиков» – происходит по большей части в авторской голове.

Данилов? Я называю его стиль иронический аутизм. К реализму это имеет такое же отношение, какое имели Добычин или Платонов к соцреализму.

Садулаев? Ну, только если вы не читали «Пургу», “Ad” и «Таблетку» – то есть три из пяти его романов.

Рубанов успешно мигрировал в жанр социальной фантастики. «Хлорофилия» великолепно наследует Стругацким и советской фантастике вообще.

Да и мой «Санькя» является отчасти антиутопией, а «Черная обезьяна» не имеет к реализму вообще никакого отношения.

Единственное, что имело место быть в нашем случае, – так это вольное сообщество политически ангажированных молодых русских людей.

Шаргунов, которого вообще на какое-то время занесло в большую политику (и выбросило оттуда за неукротимость нрава), Сенчин, который ходит на все марши несогласных, какие только случаются в столице, Садулаев, который является членом питерского отделения Коммунистической партии, Елизаров, который фраппирует публику своими оглушительно неполиткорректными интервью и, кстати, песнями. Я, наконец.