Книжка-подушка

Если надо этому найти буквальную противоположность, то вот она – «Весна» – насквозь искусственная комедия положений, с блистательной, по линейке выстроенной путаницей, демонстративно безразличная и к психологии, и к правдоподобной бытовой детали. Сверкающий пустейший сюжет про сверкающую пустейшую жизнь, и это в 1947 году, когда были разруха и голод, и страшный бандитизм, и всякий Жданов, и жадная свежайшая волна террора. Понятно, что ничего подобного в тогдашнем кино отразиться не могло, но и картинок во вкусе Vogue никто от Александрова не требовал. Что-то посередине пришлось бы в самый раз, и в тогдашнем кино этой середины навалом: опрятная бедность в очках и под абажуром, венский стул, щербатый стол, в чайных розах скатерть, дырчатые, словно заштопанные занавески, подоконник, утыканный кактусом. Все сгорбилось, ссутулилось, пригнулось. Стушевалось, как говорил Достоевский. А тут грудь вперед, задранная голова, двухэтажная квартира – какой простор! – с огромными, залитыми солнцем окнами, ускользающая геометрия ар-деко, свободная игра объемов, без всякой суеты – дышать можно: хоть сейчас заезжай и живи. Да и вся картина была под стать своим интерьерам: наглая высотка посреди типового строительства. И никто ее не опрокинул, даже не подвинул, хотя в шестидесятые и не такие столпы рушили. Высотки закачались. Закачался и Александров, а вот «Весна» – нет.

Почему?

Ответ укладывается в одно слово: Фаина. Для тогдашних опрокидывателей из кино она была приблизительно тем же, чем Ахматова для людей пишущих. «Но жалеет он очей старой бабушки своей» – жалить можно было кого угодно, только не Раневскую, которая ведь неслучайно оказалась на съемках у Александрова. «Шкаф Любови Петровны Орловой так забит нарядами, что моль, живущая в нем, никак не может научиться летать», – говорила Раневская, и в этой фразе, конечно, есть насмешка, но нежности в ней больше. В «Весне» Раневская не просто сыграла одну из лучших своих ролей в кино, но очевидно обжила этот фильм и любовно-уютно в нем расположилась. Ее героиня – фрик Маргарита Львовна – своим радушным присутствием освятила александровскую картину, и нам осталось, собственно, одно: уяснить, что именно заслужило ее освящения.

«Весна» – образцовая антинародная картина. Даже слуги – Раневская и Плятт – здесь социально чуждые, старорежимные. «Простых людей» нет совсем – ни почтальонши Стрелки, вызвавшей массовый экстаз на Речном вокзале, ни многостаночницы Тани Морозовой, летающей на автомобиле вокруг ВДНХ, ни фирменного финального гимна в честь новой общности, ни, наконец, самой этой общности – советского человека. Зато есть две пары, и обе – салонные, одна: ученая и режиссер, вторая: артистка и журналист. В Москве, где они живут, принято иметь домработницу и шофера, элегически бродить по городу, но в случае надобности ездить только на автомобиле. Говорят тут об одних абстракциях: является ли ученый пустынником, целиком ушедшим в науку, или ему доступна весна, открыта любовь?

Режиссера играет гениальный Черкасов, незадолго до того ставший Иваном Грозным у Эйзенштейна. Режиссер Черкасова это Иван без власти, без воинства, без державы, но с грозной статью, голосом и взором. Креативщик, как сказали бы сегодня. Может вести любую пресс-конференцию. В нем все – стремление, все – жест: вулкан, извергающий вату.

Журналиста играет совсем не гениальный Михаил Сидоркин. Лицо из зала на пресс-конференции. Ни стати, ни голоса, ни взора, никаких стремлений, одни щеки – вата, которую изверг вулкан.

Между женщинами связь не опосредованная, а прямая: обеих играет Любовь Орлова.

Ученая Никитина – сама рассеянность и погруженность в себя, английский костюм, небрежный пучок на затылке, элегантнейшие роговые очки. Никитина – Марфа. Евангельская Марфа в мире победившего пролетариата хлопочет не по хозяйству, а по науке, творит солнечную энергию, она зав. мироустройством.

Артистка Шатрова – сама непосредственность и открытость, сияющие глаза, локоны и газ. Ей хлопотать не надо, она – Мария.

В наши дни Шатрова-Мария сидит в пиар-агентстве: к ней тянутся сердца. Никитину-Марфу надо искать там, где куется мироустройство, – в крупной промышленной или финансовой корпорации. В науке она не водится потому, что нет науки, но солнцем управляет по-прежнему – у себя в загородном доме.

Опрокидывание в современность неизбежно. Языком 1947 года александровская четверка никак не описывается: они кто угодно, только не «трудовая советская интеллигенция». Теперешним языком они определяются мгновенно: это bobo, бобошки, буржуазная богема, возникшая, оказывается, не в двухтысячные, как все думали, а при позднем тов. Сталине.