Книжные магазины

Семейная традиция совершила неожиданный поворот в 2012 году, когда Малена и ее брат Вальтер открыли собственный книжный Sur, стремясь следовать по пути, предначертанном их отцом Эдуардо. В интернете я вижу, что это чудесный книжный, где прямые линии стеллажей вдоль стен и изгибы столов с новинками объединяются, превращая книгу в главного героя. Иногда я думаю, что интернет – это преддверие рая, где меня ждут книжные магазины, которые я еще не успел посетить. Преддверие виртуальных призраков.

«В 1999 году, по возвращении из Венесуэлы, – писал Боланьо по случаю получения премии Ромуло Гальегоса, – мне приснилось, что меня ведут в дом, где жил Энрике Лин, в стране, возможно Чили, в городе, возможно Сантьяго, если считать, что Чили и Сантьяго когда-нибудь походили на ад». Родившийся в Чили Боланьо провел отроческие годы в Мехико. В 1973 году он предпринял путешествие по маршруту, обратному тому, по которому следовал Эрнесто Гевара двадцатью годами ранее, и добрался до Чили, намереваясь поддержать демократическую революцию Сальвадора Альенде. Через несколько дней после переворота Пиночета Боланьо был задержан и спасся от вполне вероятной гибели с помощью одного из охранявших его полицейских, своего бывшего однокашника. Писатель вернулся в Мексику, также по суше, где пережил все то, что впоследствии легло в основу его первого шедевра. Я оказался в чилийской столице через три месяца после его смерти. В книжном магазине Fondo de Cultura Econо́mica я купил его «Каток» и «Нацистскую литературу в Америке», выпущенные издательством Planeta. В последней два самых пространных жизнеописания посвящены «фантастическим братьям Скьяффино» (Итало и Архентино, он же Эль-Граса) и Карлосу Рамиресу Хоффману (он же Подлец). Два аргентинца и один чилиец.

Большую часть жизни Боланьо провел в Мексике и Испании, и если в его творчестве они оказываются преобладающим географическим и биографическим фоном, то литературные его корни – в Южном конусе[64]. Как латиноамериканец по происхождению, Боланьо основательно изучил литературу своего континента, как каталонец и испанец по месту жительства – читал своих испанских и каталонских современников, как страстный поклонник французской поэзии – изучал ее великих мастеров, как заядлый читатель – набрасывался на любое произведение мировой литературы, оказывавшееся у него под рукой. В годы своей мексиканской молодости он противостоял Октавио Пасу, точнее, тому, что олицетворяла его фигура в категориях культурной политики. В течение взрослой жизни он периодически встречал врагов, литературные ипостаси тех армий, с которыми сражался на встречах в Бланесе вместе с любителями военных и стратегических игр. Ощущал он себя в первую очередь частью традиции Южного конуса, если такая традиция действительно существует, и в его честолюбивом писательском уме эта традиция делилась на поэтическую и прозаическую. На Чили и Аргентину. Как поэт, Боланью ощущал близость к Лину и Никанору Парре. И одновременно близость и удаленность от Пабло Неруды, который для чилийской поэзии представляет собой то же, что Борхес для аргентинской прозы: они – Чудовища, Отцы, Сатурны, пожирающие детей. Любопытно, что мексиканские писатели второй половины ХХ века не воспринимали так Рульфо – в отличие от Октавио Паса или Карлоса Фуэнтеса. Часто я спрашиваю себя, что произошло бы, если бы Рульфо стал эталоном для латиноамериканских писателей рубежа прошлого и нынешнего века и занял бы то место, которое история отвела Борхесу. Хуан Рульфо – деревенский, анахроничный, минималистический, смотревший в прошлое, веривший в Историю, сказавший «нет». А не Хорхе Луис Борхес – горожанин, современный, точный, гядевший в будущее, презиравший Историю, говоривший «да». В «Билете на танец» Боланьо рассказывает историю своего экземпляра «Двадцати стихотворений о любви и одной песни отчаяния», который проделал долгий путь «по различным селам на юге Чили, затем по различным домам в Мехико, потом по трем городам Испании». Он рассказывает, что в восемнадцать лет прочитал великих латиноамериканских поэтов, что его друзья делились на приверженцев Вальехо и Неруды, что сам он «был приверженцем Парры в пустоте, без тени сомнения» и что «родителей нужно убивать, поэт – по природе сирота». Чилийская поэзия в этом тексте выстраивается танцевальными дуэтами: «Нерудианцы в геометрии с уидобрианцами в жестокости, мистралианцы в юморе с рокианцами в смирении, паррианцы в костях с линеанцами в очах». Его любовь к Парре и Лину ущемляется безмерностью Неруды, чьего влияния не может избежать ни один поэт, пишущий на нашем языке. В «Билете на танец» от констатации политических противоречий Неруды он переходит к потрясающему экскурсу о Гитлере, Сталине и самом Неруде, об институциональном подавлении, братских могилах, Интернациональных бригадах и пыточной дыбе: