Книжный вор

– Оставь эти «да, фрау Хольцапфель». Открывай книгу. До ночи собралась тут сидеть?

Боже милосердный, подумала Лизель. Это мне наказание за все мои кражи. Вот когда оно меня настигло.

Лизель читала сорок пять минут, и когда глава закончилась, на столе появился пакет с кофе.

– Спасибо тебе, – сказала женщина. – Интересная история. – Она повернулась к плите и занялась картошкой. Не оборачиваясь, сказала: – Ты, что ли, еще здесь?

Лизель поняла это как сигнал к бегству.

– Danke schön, фрау Хольцапфель. – У дверей, заметив на стене фотографии двух молодых мужчин в военной форме, Лизель добавила еще «Хайль Гитлер», вскинув руку посреди кухни.

– Да. – Фрау Хольцапфель гордилась и боялась. Два сына в России. – Хайль Гитлер. – Она поставила воду на огонь и даже сподобилась проводить Лизель несколько шагов до дверей. – Bis morgen?

Следующий день был пятница.

– Да, фрау Хольцапфель. До завтра.

Лизель подсчитала потом, что до того, как через Молькинг строем прогнали евреев, было еще четыре сеанса у фрау Хольцапфель.

Они шли в Дахау – концентрироваться.

Получается две недели, напишет она потом в подвале. Две недели – и мир перевернется, четырнадцать дней – и он обрушится.

ДОЛГАЯ ПРОГУЛКА В ДАХАУ

Кто-то говорил, что сломался грузовик, но я могу лично засвидетельствовать, что дело не в этом. Я там был.

А случилось океанское небо с белыми гребнями облаков.

И кстати, грузовик был не один. Три грузовика не могли сломаться все разом.

Когда солдаты попрыгали на обочину, чтобы закусить и перекурить и сунуть нос в еврейскую поклажу, один узник рухнул от истощения и болезни. Понятия не имею, откуда двигался тот конвой, но все произошло километрах в пяти от Молькинга, и за много-много шагов до концентрационного лагеря Дахау.

Я забрался в грузовик через ветровое стекло, подобрал занемогшего и выпрыгнул сзади. Душа была тощая. Даже борода была ему кандалами. Ноги мои шумно ударились о гравий, хотя ни узники, ни конвоиры не услыхали ни звука. Но каждый почуял меня.

Я припоминаю, что в кузове того грузовика было много мольб. Внутренние голоса взывали ко мне.

Почему он, а не я?

Слава богу, это не я.

У солдат меж тем зашла своя беседа. Командир раздавил окурок и задал своим людям дымный вопрос:

– Когда мы в последний раз выводил этих крыс на свежий воздух?

Его помощник подавил кашель:

– А оно им не повредит, правда?

– Ну так как? Время у нас есть, правда?

– Времени пропасть, командир.

– И ведь отменный денек для парада, нет?

– Так точно, командир.

– Ну так чего ждете?

Лизель играла в футбол на Химмель-штрассе, когда явился шум. Двое мальчишек боролись за мяч в центре поля, и вдруг все замерло. Услышал даже Томми Мюллер.

– Что там такое? – спросил он из ворот.

Все обернулись на шарканье ног и командные окрики, когда шум приблизился.

– Что там, стадо коров? – спросил Руди. – Вряд ли. Коровы так не шумят, а?

Поначалу медленно полная улица детей потянулась на магнит звука, к лавке фрау Диллер. Время от времени раздавался особенно резкий крик.

В высокой квартире на Мюнхен-штрассе, сразу за углом, пожилая дама с пророческим голосом разъяснила всем истинный источник волнения. Высоко над улицей в окне ее лицо виднелось, как белый флаг с влажными глазами и открытым ртом. Ее голос, как самоубийца, с лязгом упал под ноги Лизель.

Волосы у дамы были седые.

А глаза темные – темно-синие.

– Die Juden, – сказала женщина. – Евреи.

*** «СЛОВАРЬ ДУДЕНА», ТОЛКОВАНИЕ № 6 ***

Elend– горе: сильное страдание,

несчастье и боль.

Родственные слова:мука, терзание,

отчаяние, бедствие, скорбь.

Больше людей вышло на улицу, по которой тычками гнали сборище евреев и других преступников. Может, лагеря смерти и держали в секрете, но достижения трудовых лагерей, вроде Дахау, обывателям время от времени демонстрировали.

Дальше, на другой стороне улицы Лизель приметила человека с малярной тележкой. Он неуютно ворошил себе волосы.

– А вон там, – сказала она Руди и показала рукой, – мой Папа.

Вдвоем они перебежали дорогу и подошли, и Ганс Хуберман сначала попробовал их увести.

– Лизель, – начал он. – Может, вам…

Однако он понял, что девочка твердо намерена остаться; к тому же, пожалуй, ей нужно это увидеть. На свежем осеннем ветерке они стояли вместе. Ганс больше не говорил.

На Мюнхен-штрассе они стояли и смотрели.

Вокруг и перед ними копошились люди.

Они смотрели, как евреи текут по дороге, словно каталог красок. Это не книжная воришка так их описала, а я могу сказать вам, что именно так они и выглядели, потому что многие вскоре умерли. Каждый приветствовал меня как последнего верного друга, кости их были как дым, а души тянулись позади.

Когда они явились полностью, дорога задрожала от их шагов. Глаза их были огромны на голодных черепах. И грязь. Грязь припаялась к ним. Конвоиры подталкивали, и ноги узников подгибались – несколько шатких шагов принужденной пробежки и медленный возврат к истощенной ходьбе.