Книжный вор

Когда Лизель с Руди протолкались вперед и помогли Гансу подняться, вокруг звучало так много разных голосов. Слова и солнечный свет. Так это запомнила Лизель. Свет искрился на дороге, а слова волнами разбивались о ее спину. Лишь когда они двинулись прочь, Лизель заметила, что хлеб так и лежит отвергнутый на дороге.

Руди хотел было подобрать, но из-под его руки кусок схватил следующий еврей, и еще двое кинулись отбирать у него, не переставая шагать в Дахау.

Серебряные глаза попали под обстрел.

Тележку перевернули, и краска полилась на мостовую.

Его обзывали «жидолюбом».

Другие молчали, помогая ему скрыться.

Ганс Хуберман застыл, склонившись, упираясь вытянутыми руками в стену дома. Его внезапно придавило тем, что сейчас произошло.

Мелькнула картина, быстро и горячо.

Химмель-штрассе, 33, – подвал.

Панические мысли застряли между мучительными вдохами и выдохами.

За ним сейчас придут. Придут.

Иисусе, Иисусе распятый.

Он посмотрел на девочку и закрыл глаза.

– Папа, тебе плохо?

Вместо ответа Лизель получила вопрос.

– О чем я только думал? – Ганс крепче зажмурил глаза и снова открыл. Его роба помялась. На руках краска и кровь. И хлебные крошки. Как непохоже на летний хлеб. – О господи. Лизель, что я наделал?

Да.

Придется согласиться.

Что Папа наделал?

ПОКОЙ

В ту же ночь в начале двенадцатого Макс Ванденбург шагал по Химмель-штрассе с чемоданом, полным еды и теплых вещей. Его легкие наполнял немецкий воздух. Полыхали желтые звезды. Дойдя до лавки фрау Диллер, он в последний раз оглянулся на дом № 33. Он не мог видеть фигуру в кухонном окне, но она его видела. Она помахала, а он в ответ не помахал.

Лизель еще чувствовала на своем лбу его губы. И запах его прощального выдоха.

– Я кое-что тебе оставил, – сказал он, – но ты получишь его, лишь когда придет пора.

Он ушел.

– Макс?

Но он не вернулся.

Вышел из ее комнаты и беззвучно прикрыл дверь.

Коридор пошептался.

Ушел.

Когда удалось дойти до кухни, там стояли Мама и Папа: скрюченные тела, сбереженные лица. Они стояли так целых тридцать секунд вечности.

*** «СЛОВАРЬ ДУДЕНА», ТОЛКОВАНИЕ № 7 ***

Schweigen– тишина: отсутствие звука или шума.

Родственные слова:покой, безмятежность, мир.

Как славно.

Покой.

Где-то под Мюнхеном немецкий еврей шагал сквозь темноту. Они условились встретиться с Гансом Хуберманом через четыре дня (конечно, если того не заберут). Далеко от города, ниже по течению Ампера, там, где сломанный мост косо лежит в реке и деревьях.

Он придет туда, но лишь на несколько минут.

Единственное, что нашел Папа там через четыре дня, – прижатую камнем записку у подножья дерева. В ней не было никакого обращения и только одна фраза.

*** ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ***

МАКСА ВАНДЕНБУРГА

Вы сделали достаточно.

Тишина в доме № 33 по Химмель-штрассе стояла плотная, как никогда, и тут стало ясно, что «Словарь Дудена» полностью и окончательно не прав, особенно в том, что касается родственных слов. Тишина не была ни мирной, ни безмятежной, и покоя тоже не было.

ИДИОТ И ЛЮДИ В ПЛАЩАХ

Вечером после парада идиот сидел на кухне, заглатывал горький кофе фрау Хольцапфель и мучительно хотел курить. Он ждал гестапо, солдат, полицию – кого угодно, – чтобы его забрали: он чувствовал, что заслужил это. Роза велела ему ложиться. Лизель торчала в дверях. Он отослал обеих и несколько часов до утра просидел, подперев голову ладонями, в ожидании.

Ничто не пришло.

Каждая единица времени несла в себе ожидание – стука в дверь и пугающих слов.

Но их не было.

Звуки издавал только он сам.

– Что я наделал? – снова прошептал он. И ответил себе: – Боже, как хочется курить. – Табак у него давно кончился.

Лизель слышала, как эти фразы повторились несколько раз, и ей стоило труда не переступить порог. Ей так хотелось утешить Папу, но Лизель никогда не видела, чтобы человек был так опустошен. Этой ночью не могло быть никакого утешения. Макс ушел, и виновен в том был Ганс Хуберман.

Кухонные шкафы очерчивали силуэт вины, а ладони Ганса были скользкими от воспоминаний о том, что он натворил. Лизель знала, что у него должны быть потные ладони, потому что у нее самой руки были мокры до самых запястий.

* * *

В своей комнате она молилась.

Ладони, колени, лбом в матрас.

– Господи, пожалуйста, пожалуйста, пусть Макс уцелеет. Пожалуйста, Господи, пожалуйста…

Горькие колени.

Горящие ступни.

Едва забрезжил первый свет, Лизель проснулась и вернулась на кухню. Папа спал, головой параллельно столешнице, в углу рта скопилось немного слюны. Все затапливал запах кофе, и картина глупой доброты Ганса Хубермана еще висела в воздухе. Как номер или адрес. Повтори, сколько нужно, и пристанет.

Первая попытка Лизель разбудить Ганса осталась непочувствованной, но следующий толчок в плечо заставил вскинуть голову рывком потрясения.

– Пришли?

– Нет, Папа, это я.

Он прикончил черствую лужицу кофе в своей кружке. Его кадык подпрыгнул и опустился.