– Вот и я не знаю, зачем это нужно. Может быть, таким образом раньше хотели увековечить себя. Ведь если разобраться, их, наверное, уже и в живых нет, а надписи еще видны. Сколько пройдет времени, пока дожди и ветер сотрут о них упоминания, я не знаю. Но что характерно, подобные желания просыпались не у всех людей. Те, кто нормально воспитан, никогда такого не делали. Это у определенной прослойки населения прям свербило в жопе, но только дай сотворить такую пакость. Любые поверхности, неважно, скала это, придорожная стела или остановка, но там обязательно появлялись надписи вроде этой. Зов первобытнообщинного строя! «Мы тут были». «Маша плюс Канат равно перевернутая жопа», которую все называли сердцем. «Алматы – две тыщи десять!» «Пермь, Москва, Челяба – две тыщи семь, восемь, двенадцать!» Для чего эти надписи? Хрен их знает! Те скалы, что мы проехали, еще невысокие. Но есть же еще выше, и там, твою мать, обязательно найдется подобная надпись! Мне вот плевать, кто был тут до меня. Если разобраться, я пришел любоваться природой, а не созерцать чьи-то каракули, и увидев тут имя Коля или Аза, я в первую очередь подумаю не о том, какой это молодец и смелый человек, не побоялся забраться так высоко, а что он моральный урод. Зачем портить красоту природы, зачем? А потому что «я так хочу» и не клопет, сука! Людям нашего времени всегда было плевать на остальных людей, они думали только о себе. И еще стадный инстинкт, во! – Шал поднял палец вверх. – Если один намалевал, значит, и всем можно! Вандалы, короче! – Он со злости смачно плюнул в окно и достал папиросу.
Фань смотрела на него долго и задумчиво, потом кивнула и отвернулась.
– Да, бес букаф класивее, – показала она на мелькнувшие склоны, чистые от надписей.
– Ясен пень, – буркнул Шал, покосившись на девушку.
Справа появились застывшие трехлопастные ветряные генераторы Кордайской ВЭС. Введенная в строй еще за два года до Скорби первая очередь горной электростанции располагалась в ветреном районе, и позже власти планировали увеличить мощность, о чем много писалось в газетах.
Заметив, что Фань никак не реагирует на генераторы, удивился.
– Знаешь, что это такое?
– Канечна! Это ветляк!
– Ого! Откуда знаешь?
– Такие стаяли на Кумколе. Эликтлитество нузно для катялок, а то лаботать не будут. Лусские пливезли много таких.
– Да ты профессионал! – усмехнулся Шал.
– Плоста папа инзинел был, патаму и знаю, – важно заявила девушка и прочертила пальцем в воздухе окружность, – так клутились, от ветла.
– Все правильно. Шаришь, канистра.
– Те, блын? – Фань смешно сморщила нос, посмотрев на Шала как на ненормального. Уж про канистры она тоже знала.
– Ни те, блын! – Он откровенно забавлялся, передразнивая ее речь. – Ты молодец, говорю.
Фань довольно заулыбалась и, кокетливо заправив локон за ухо, отвернулась к окну.
Вскоре появился выгоревший на солнце дорожный указатель, на котором можно было разобрать расстояние до цели, и через несколько сотен метров Шал свернул на видавший виды асфальт, разительно отличающийся от почти идеального полотна республиканской трассы. Еще пара десятков километров, и Отар.
Глава пятнадцатая. «Мосбаза»
Веки наливались тяжестью и слипались. Занудный гул голосов усыплял, но заснуть не давали громкие взрывы хохота, крики играющих в карты «уланов» и храп лежащего на соседней койке человека. Ночные бдения лишали сил не только физических, но и моральных. Причем моральное истощение сказывалось сильней, постоянные психологические нагрузки для юного организма вышли чересчур неподъемными. В таком возрасте у ребенка должно быть нормальное детство, насколько оно может быть нормальным в разрушенном мире, а не ночные дежурства с собачьим поводком на шее.
И еще очень хотелось домой. Сердце сжималось от тоски, когда перед глазами вставал вид мертвой матери, и тогда хотелось выть. Выть, как те звери, что ходят по ночам где-то рядом. От мыслей, что никогда больше не увидит сестру, наворачивались слезы, но плакать нельзя. Увидят слезы, будут бить. Впрочем, побить могли и просто так, используя в качестве манекена.