Код 93

Меньше чем через два часа фары осветили каменные стены фермы в поселке Сони. Люка взгромоздил тело спящего себе на плечи и вошел в дом. Он тщательно организовал пробуждение своего гостя и, запасшись терпением, устроился перед ним. Через полчаса дал ему первую пощечину. Франк Самой с трудом открыл глаза и быстро сообразил, что он больше не находится в машине — и вообще ни в какой знакомой обстановке. Разумом, затуманенным химикатами, парень подумал, что это кошмарный сон. Подождав секунд десять, Франк смирился с этой новой реальностью. Он сидел привязанный к железному стулу в середине большой комнаты, руки связаны за спиной, ноги привязаны к металлическим ножкам. Самой опустил глаза, чтобы увидеть, откуда исходит такое странное ощущение. Правая босая нога находилась в кастрюле с водой, левая нога — в другой такой же. Обе кастрюли были поставлены на двойную электроплитку, еще выключенную. Нарастающий в нем страх лучше всего передавался словами «что это еще за хрень?»

Рискуя свернуть себе шею, Франк оглянулся по сторонам, насколько это было возможно, чтобы попытаться узнать это место или найти средство освободиться. На стоящем напротив него громоздком деревянном столе были рядком выложены его мобильник, удостоверение личности, несколько центов и длинные листы папиросной бумаги производства «Рипаблик тобакко». Его внимание привлек звук шагов. Он мог бы сделать как в фильмах — притвориться, будто еще в отключке, и напасть на своего противника, когда тот ожидает этого меньше всего. Или взять себя в руки и отважно противостоять, чтобы деморализовать того, кто его здесь привязал. Он мог бы поступить как в фильмах, но… услышав первый звук шагов, громко расплакался, намочив штаны.

— Добрый вечер, Франк.

— Черт, кто ты такой?

Он мог бы сразу сказать: «Я — брат Камиллы, а ты — первый виновник ее падения. Я знаю, что ты был началом, даже если финалом стали другие. Ты — первый акт. Ты приобщил ее, из-за тебя она попала в зависимость, пока ее жизнь не стала просто длинной, бесконечной наркотической историей, в которой даже моей любви больше не оказалось места…»

Чересчур рано для такой откровенности.

Люка наклонился и зажег электрическую плиту, провод которой, слишком короткий, понадобилось соединить с удлинителем, чтобы подключить к розетке в стене.

— Скажи мне, что ты от меня хочешь, скажи, — я все сделаю, что пожелаешь, только скажи.

— Тебе следует проявить терпение. Успокойся, нам нужно о многом поговорить, и, боюсь, сейчас ты не принимаешь меня всерьез. Давай начнем с того, чтобы удостовериться в моей решительности, хорошо?

Пленник энергично задвигался, в отчаянии дергая плечами, и принялся его умолять:

— Нет, черт, не хочу, клянусь, — я принимаю тебя всерьез, уже принимаю…

Вода принялась нагреваться — с разной скоростью из-за неодинакового диаметра конфорок. Люка предпочел молчать, еще не признавшись себе, что такая ситуация абсолютной власти доставляет приятное волнение, даже до смущения.

— Деньги тебе не нужны, это видно, — так чего ты хочешь? Подожди, я могу найти тебе мелких педиков, которые любят игры такого рода: ты сможешь сделать с ними все, что захочешь…

Нижняя челюсть непроизвольно дрожала от переполняющего каждое слово этого монолога ужаса, смешанного с тяжелой белой слюной, густыми соплями и слезами страха.

— Черт, это же пытка, ты понимаешь?.. Умоляю, скажи, что я должен сделать!

Еще перед тем, как вода закипела, его левую ногу охватила боль, которая очень быстро стала невыносимой. Франк отбивался с удвоенной силой, порожденной страданием; стул, на котором он находился, как и удерживающие его путы, оказались не такими прочными, как предполагалось. Отчаянно подпрыгнув, он нарушил равновесие и упал на бок, все еще привязанный, опрокинув на пол обе полные кастрюли. Одна его рука выскользнула из узла и наощупь шарила, отыскивая, как освободить другую. Одним прыжком Люка оказался у камина и достал тяжелое полено, еще горящее. В то самое мгновение, когда он нокаутировал своего гостя, вода, вылившаяся из кастрюль, достигла удлинителя и, вызвав сноп искр и пепла, вырубила электрический счетчик. С сухим треском дом погрузился в темноту, которую рассеивало только несколько красных углей на полу.

— Вот дерьмо…

* * *