Код бикини (СИ)

Я-то, правда, глупостями вроде дешевых профилечков никогда не занималась. Моими клиентками были те самые жены военных, с которыми я познакомилась через Софью Вениаминовну, и даже моя подруга детства Света Аллилуева, часто заезжавшая на наши посиделки. Но все мы: и высокопоставленные избалованные дамы, и я - простая татушница стали в одночасье обычными зечками. И помочь нам не могли ни их грозные мужья-генералы и партийные бонзы, ни даже дочь вождя. Так мы и прокантовались за колючей до пятьдесят третьего, до самой смерти усатого каннибала, зарабатывая себе радикулиты с грыжами от творческой работы на свежем воздухе и трипперы с трихомонозами от любвеобильных немытых охранников.

- А что стало с Груней?

- Груня, как серая мышка, тихо пережила все штормы в прислугах и наложницах у одинокого отставного полковника, одноногого запойного пьяницы. Напившись, он гонял ее костылем по квартире, лупил чем ни попадя, а утром, похмельный, плакал, стоя в трусах перед ней на коленях, точнее для жалости на одном колене, упираясь обрубком искалеченной ноги в крашеный пол. Груня в очередной раз прощала его, и однажды он в приступе благодарности оформил с ней брак и завещал ей квартиру на Тверской - в то время улице Горького. Это оказалось очень кстати, так как в том же пятьдесят третьем его жизнь закончилась печальным, но вполне закономерным образом. До закрытия винного магазина оставалось пять минут, и он, пытаясь перебежать через Тверскую на красный свет, угодил деревянной ногой в выбоину, споткнулся и попал под грузовик.

Ко времени моего возвращения из колонии у Груни была четырехлетняя дочь. Мать ощущала ее как свое новое воплощение, или, как сказали бы сейчас, реинкарнацию. Она видела в ней как бы саму себя, но рожденную для другой жизни, наделенную иной, счастливой судьбой. Веря в магию имен, она назвала ее в честь Греты Гарбо - тогдашней Золушки, чудесным образом превратившейся из продавщицы универмага в мировой символ красоты и успеха. Деревенская Груня воплотилась в коренную москвичку Грету, для которой первыми детскими впечатлениями были не прокопченная изба, хлев с поросятами и тяжелая работа в поле, а вид из окна на улицу Горького с ее нескончаемой нарядной толпой, кремлевские новогодние утренники и заварные пирожные из филипповской булочной. Вместе с квартирой и имуществом полковника мать и дочь унаследовали его фамилию и из Сивашовых превратились в Сыромятиных. Новая фамилия и неожиданное превращение из вчерашней прислуги во вдову боевого офицера означали для Груни окончательный разрыв с деревенским прошлым и сулили в будущем большие возможности для ее дочери. Для новой, счастливой жизни недоставало только денег. Того, что могла заработать Груня хватало только на скромное существование. Однако положение обитательницы Тверской обязывало к большему.

Я освободилась из лагеря в июне пятьдесят третьего - через три месяца после смерти Сталина - и первым делом разыскала Груню. Мы обрадовались друг дружке, как сестры. Несмотря на положение вдовы героя войны и обладание шикарной квартирой в центре Москвы, она оставалась все той же верной подругой. В то время Москва сильно расстраивалась. Собирались прокладывать Кольцевую автодорогу, и в новую черту города попадало множество деревень. Из их обитателей позднее сложился особый класс московских жителей - вчерашних крестьян, психика которых не выдержала испытания резким взлетом жизненного статуса. Испорченные крестьяне относились с ревнивым высокомерием к тем, кто остался с внешней стороны Кольца Избранных. Именно они в скудные семидесятые и восьмидесятые годы изобрели выражение 'понаехали тут', с ненавистью взирая на насмерть стоящих в 'мясных' очередях своих недавних соседей из отрезанных судьбоносной дорогой сел - всех этих теток в ватниках с переброшенными через плечо связанными веревкой сумками.

С Груней ничего подобного не произошло. Может быть потому, что ее перемены были гораздо глубже, чем просто обретение московской прописки вчерашней деревенщиной, но скорее всего дело было в ее цельной, бескомпромиссной натуре. Она так искренне предложила поселиться у нее, что все мои сомнения сразу отпали. Я не становилась приживалкой, наши отношения оставались такими же искренними и равноправными, как в Варнемюнде, в прислугах у генерала К.

У Груни я оттаяла душой после лагеря. Именно тогда я наколола на груди летящих навстречу друг другу ласточек - символ любви к жизни и свободе, знак возвращения домой после трудных испытаний. Я сильно привязалась к ее девочке. Своих детей после всех лагерных болячек мне было уже не родить. Я учила Грету английскому и немецкому, рассказывала ей про великосветские балы и наряды придворных дам, про язык веера и секретных жестов. Я показала ей первые балетные па и я же записала ее в танцевальный кружок при Московской академии хореографии.