Код бикини (СИ)

- Я имел в виду, что нечего перед иностранцами хвост распускать, - проворчал Фокин. - Но мы-то с вами свои люди, товарищ Невельская, стесняться нечего.

'Тамбовский волк тебе товарищ', - промелькнуло в голове.

- Вы правы, товарищ капитан, - сказала я вслух. - Но все же иногда хочется почувствовать себя женщиной...

- Понимаю, - голос Фокина смягчился и глаза засветились котовьим блеском. - Однако прошу вас держать себя в рамках. Вы представляете Советский Союз за рубежом, пусть даже и в социалистическом лагере, и должны соответствовать высокому идейному...

- Я поняла, - перебила я его и, стоя навытяжку, одернула юбку.

- Да не напрягайтесь вы так, - Фокин мягко коснулся моего локтя. - Присаживайтесь.

Я поняла, что он стесняется своего роста и опустилась на краешек стула. Было заметно, что он носит каблуки.

- Давно вас этот Варнов обхаживает? - Фокин обошел мой стул и стоял сзади, дыша мне в затылок.

- Он не обхаживает, товарищ капитан. Так, обычный флирт...

- Ничего, мы его проверим, флиртовальщика этого.

Я сделала попытку подняться со стула, но Фокин, мягко надавив сверху, усадил меня обратно. Его руки остались лежать на моих плечах. Повисла пауза.

- Так я могу идти, товарищ капитан?

- Меня зовут Николаем Ивановичем.

- Я запомню. Наша беседа окончена?

- Не торопитесь, Серафима. Хотите немного коньяку?

Я поднялась, преодолевая сопротивление его ладоней.

- Мне нельзя сейчас пить, - сказала я, глядя сверху вниз в его замаслившиеся глазки. - У меня сегодня пришли месячные, а алкоголь усиливает приток крови к матке, так что марлевых тампонов не напасешься. Прошу прощения за физиологические подробности, но вы же сами сказали, что мы с вами свои люди. К тому же вы мой куратор, и я не должна вас стыдиться, верно?

- Да, конечно, - смущенно пробормотал Фокин, отводя глаза. - Мы можем выпить в другой раз. Вся поездка впереди.

- Конечно, товарищ Фокин, - четко произнесла я. - Николай Иванович.

Я вышла из каюты с ощущением легкой тошноты. В сущности, я привыкла к нему еще в лагере. Спасением от него было приобретенное за колючей проволокой умение вытряхивать из души вон малейшие человеческие чувства и порывы. После этого там внутри наступала спасительная пустота, благотворный вакуум, который позволял отключиться от всего происходящего и думать о самой себе отстраненно, как о другом человеке.

Вот и сейчас на душе было не то что бы гадко, но как-то привычно пустынно. Однако если в зоне душевный вакуум защищал от окружающей мерзости, то на воле он ощущался как сосущая пустота одиночества, как некий печальный иммунный рудимент. На свободе способность отгородиться от всего мира оказывалась невостребованной, как висящий в шкафу с обычной гражданской одеждой военный китель отвоевавшего свое солдата.

На палубе было темно и ветрено. Дождь прекратился, и в прореху между темными облаками заглядывала зеленая луна. Я стояла, облокотившись о борт, и с тоской думала о том, сколько можно жить с этим ощущением пустоты - год, десять лет, всю жизнь? Нет, надо добраться хотя бы до золота, чтобы обрести пусть даже призрачную независимость, возможность держаться подальше от всех этих фокиных, перебраться куда-нибудь к морю, купить свой домик...

Пароход качнуло на крупной волне, и я, сохраняя равновесие, вцепилась обеими руками в планшир. Боковым зрением я успела заметить метнувшуюся по стене крупную тень, и в ту же секунду сильные пальцы схватили меня за плечи и дернули назад. Я резко развернулась и оказалась лицом к лицу с Матиасом, зажатая железным кольцом его рук.

Лунные блики плясали в толстых линзах его очков.

- Не делайте этого! - воскликнул Матиас с каким-то театральным пафосом.

- Чего не делать? - ошеломленно спросила я.

- Поверьте, жизнь дороже идеологического хлама. Самоубийством вы им ничего не докажете.

Все это настолько контрастировало с моими мыслями о золоте, о домике на берегу моря, что я невольно расхохоталась. Матиас от неожиданности разжал руки.

- Так вы нарочно караулили меня здесь на случай моего душевного кризиса? - продолжала веселиться я.

Матиас пристыженно молчал.

Меня вдруг охватила волна нежности к этому большому нелепому человеку, в котором цинизм журналиста уживался с пылкостью юного народовольца. Нежность эта стремительно и необратимо заполняла жадную пустоту душевного вакуума.

Я замолчала и уткнулась носом в безбрежную грудь Матиаса, в его грубой вязки хемингуэевский свитер и почувствовала, как его руки снова сомкнулись за моей спиной. Через минуту они вновь разомкнулись, легко оторвали меня от палубы, и воровски прикрыв полой плаща, покачивая, как ребенка, понесли вниз по трапу.

У Матиаса оказались большими не только руки и ноги. Под утро я еле живая, хватаясь за стены, перебралась из его каюты в свою. Измятые юбка и блузка полетели в угол, и я долго стояла под жидкой струйкой корабельного душа, смывая с себя сложный запах мужского семени, пота, бритвенного крема и табака.