Код бикини (СИ)

- Девчонок на время маминой отсидки поместили в приют, а Фима получил по полной - двенадцать лет, по числу дочек. Он изо всех сил пытался убедить судью в своей невиновности, но красноречия ему, видимо, все же не хватило. А я проторчала в кутузке несколько дней, о чем нисколько не жалею.

- Да уж, небось, не как в нашей тюряге. Никаких параш, кормят, наверно, как на убой... - глубокомысленно заметил Алик.

- Много ты знаешь о наших и тамошних тюрьмах. Тоже мне, специалист. Будь тебе семнадцать лет, твой инфантилизм вызывал бы умиление. А тридцатилетний мужик должен думать, что говорит. Или уж молчать.

- Он бы тогда вообще ни слова не произнес, - засмеялась Мила.

- Тебя вот не спросили...- начал было Алик, но Сима мгновенно прекратила склоку:

- Если вы предпочитаете собачиться, я могу дальше и не

рассказывать.

И только получив клятвенные заверения в том, что ее повествование не будет нарушено ни единым звуком, Сима продолжила:

- Неделя в немецкой тюрьме оказалась чуть ли не лучшей в моей жизни. Еще никогда я не пользовалась таким почетом и уважением, как в те дни. Я набивала змеек, птичек, черепашек и русалок на грудях, животах, спинах, лобках и ягодицах круглые сутки с короткими перерывами на сон. Я даже получила прозвище 'Мутти-татутти'. Меня одинаково боготворили и зечки, и охранницы. Они рыдали в голос, когда я выходила на волю. Но главное - они создали мне такую рекламу, что уже на пороге тюрьмы меня ожидала целая компания.

Меня посадили в машину и отвезли в чудный домик в лесу, на берегу озера, где для меня было оборудовано прекрасное тату-ателье. Те же тату-энтузиасты помогли мне получить западногерманскую рабочую визу, и я взялась за дело. Педантичные немцы составили список клиентов, так что мне оставалось лишь выполнять заказы строго по очереди. За работу мне платили столько, что я забыла обо всех кладах на свете. К тому же после ареста Греты я окончательно уверилась, что эти проклятые сокровища ничего кроме несчастий принести не могут. Они потеряли для меня всякую реальность, превратились в мираж.

Я работала, не покладая рук, и каждые шесть месяцев приезжала в Москву - продлить визу. В один из приездов я купила эту квартиру. Из той поездки я вернулась уже в объединенную Германию. ГДР естественным образом рухнула вслед за стеной - всего лишь через десять месяцев. Еще через год развалился и сам нерушимый союз братских республик. Советская империя сжималась, как шагреневая кожа. Вся эта бутафорская народная демократия в восточной Европе держалась исключительно на русских танках, и стоило им слегка опустить дула, как друзья по социалистическому лагерю и даже некоторые бывшие советские республики мигом перебрались из крайне миролюбивого Варшавского блока в оплот империалистической агрессии НАТО. К слову сказать, тогда ко всему этому с пониманием относились даже в России, не говоря уже о Европе, где конец послевоенной советской оккупации воспринимался как подлинное окончание Второй мировой войны.

Это было похоже на весну сорок пятого с ее надеждами и уверенностью в том, что повторение кошмара невозможно и впереди прозревшее человечество ожидает исключительно светлое будущее. Вряд ли тогда кто-то мог предвидеть ту фантастическую историческую петлю, которую опишет Россия, двинувшись вспять с приходом двадцать первого века. Мы снова стали дикарями, мы опять готовы отнимать земли у соседей, грозить миру ядерной войной и без конца твердить о каком-то своем уникальном историческом пути и необыкновенной, эксклюзивной духовности...

Грета написала мне из тюрьмы лишь дважды. Первое письмо пришло через три месяца после ареста - в нем она обвиняла меня в том, что я позволила отправить девочек в приют, а не попыталась забрать их к себе. Я, как могла, объяснила ей, что во-первых, меня никто и не спрашивал, а во-вторых, им лучше пробыть два года в немецком приюте, чем со мной в Москве, где в то время творилось черт знает что, и я не смогла бы их элементарно прокормить. На это Грета ответила, что я просто помешалась на своих татуировках, и ничего не хочу знать кроме них. В конце письма она раздраженно просила больше ей не писать и обещала сама разыскать меня после освобождения.

Пару раз я навещала девочек в приюте - на ферме в горах. Они выходили ко мне в комнату для гостей, чинно рассаживались вокруг стола и молча сидели, не зная о чем говорить с тетей, которую и в Москве едва знали. У них был цветущий спортивный вид, хорошая одежда, светлые комнаты, занятия танцами, конные прогулки, поездки по Германии и в соседние страны. Конечно, как у всех детей, лишенных родителей, у них в глазах жила недоверчивая враждебность, какое-то преждевременное знание, но именно с этим я как раз и не могла ничего поделать. Заменить им Грету и Фиму мне было не под силу.