Кодекс

Несмирение – та черта, которая бросает на баррикады, заставляет таких же, как я, бороться с чем-то непобедимым. Несмирение, противоположность рабскому принятию судьбы, заставляет пытаться снова и снова. Это работает в отношении социального устройства, когда ты выступаешь против, сжимая в руке кирпич и вспоминая тексты 1968-го; это работает и в отношениях людей. Видеть то, что не можешь изменить, что никак от тебя не зависит, невыносимо. Но фанатичная упертость смешна – ты, во власти романтических страстей, забираешься на башню, а вместо крошки принцессы встречаешь зомби. О таком в сказках не пишут.

Расклад, в котором есть место смирению, называют «порядком вещей». Одно это словосочетание взводит – невыносимо хочется отбросить покорность. Смирение входит в список худших качеств на свете. В людях воспитывают умение принимать проигрыши. Люди привыкают желать малого.

Но резервации не для меня. Несмирение, непокорность, храбрые, сумасбродные поступки превратили сборище обезьян в королей небоскребов. Люди, умеющие дерзать, уже научились стягивать пространство с помощью самолетов и кораблей, но время накладывает бессмысленные ограничения. Идея покорения бесконечности распаляет и режет. Какого черта я не могу гнуть временные дуги? Почему дороги заканчиваются? Почему люди ломаются? Почему бы не изменить законы? Почему так сильна необходимость в невозможном? Внутренний миф требует прорваться в бесконечность, научиться управлять временем и неизбежностями. Порядок вещей ненавистен, любые попытки его превзойти вызывают сочувствие.

Я разбивалась о Дока, резалась о проклятую пустоту, лживую безмятежность. Он, позволяя себя целовать, был так далек, что дистанция изматывала. В одиночестве мир превращался в темную, матовую бездну, населенную уродами и призраками. Недостатки чужаков распухали, как гангрена. Но с ним, лежа в постели, было гораздо хуже. Не знаю, как это описать – когда тянешься к чему-то, что никогда не сможешь поймать, что всегда ускользает и обманывает, даже когда желает быть рядом. Я не умерла, но что-то безвозвратно изменилось. Никто не делал со мной более жестоких вещей, чем Док.

Полагаю, мы друг друга стоили. Иногда тянуло стать Доком, я была уверена, что смогу распоряжаться его телом гораздо лучше, чем это делает он сам.

С тем же азартом и полным неистовством, с которым я желала секса, я бы, весело смеясь, катала по полю его отрубленную голову. Нравилось драться, позволять причинять физическую боль – она ослабляла психологическое напряжение, которое к тому времени стало сводить с ума. Нежность смешивалась с яростью от того, что Док бесчестно пытался приручить. Он будто старался вылепить обыкновенную женщину, поставить на место, сделать безопасной. Снизить ущерб от вторжения, уклоняясь от необходимости иметь дело с личным адом вместо того, чтобы вместе стереть этот ад в порошок. Это вызывало ненависть. Я не какая-то женщина.

Я врывалась, он, не понимая последствий, осаживал. Док насмешливо останавливал у самой границы, дразнил, давал возможность поверить, что все может быть по-другому, а потом вставал и уходил, будто это шутка, когда у меня от возбуждения шла носом кровь. Однажды он поцеловал так, что хотелось остановить время, а потом резко прекратил, намекая, на что способен, но не желая продолжать. Это было подло – и фальшиво. Док вряд ли смог бы продолжить, даже если бы захотел, потому что ничего не чувствовал. Он был испорчен, как может быть испорчен механизм. Я тянулась передать то, чего во мне хватало для рождения сверхновой, – а он выставлял за дверь, заставляя ощущать себя ничтожной, бесполезной. «Я ненавижу тебя», – бросала я, не выдерживая. «Правда?» – грустно оборачивался он. Нет. Да.

Мы дрались в постели, катались, сплетаясь в узлы. Это служило заменой и сексу, и настоящей драке – мы изрядно выматывали друг друга. Я не могла отступить и успокоиться, эта настойчивая одержимость злила Дока. Он защищался. Меня же взвивали безволие, апатия, недостижимость. За них хотелось отомстить. Драться было славно, но Док зачем-то пытался победить. Тяжесть и мускулы не мой конек, но я усердно извивалась и толкалась изо всех сил. «Ты сильнее, чем я думал», – смеялся Док, прижимая к кровати. Он вжал меня в матрас и навис сверху: «Сдавайся». Я делала яростные попытки вырваться, которые он с трудом сдерживал. «Отпусти», – было по-настоящему больно. «Скажи, что сдаешься», – повторил Док. Все неожиданно ожесточилось, игра превратилась в войну. «Нет». «Сдавайся» Это начинало походить на психологическое изнасилование. «Никогда». Мне было странно, ведь Док должен был знать, с кем имеет дело: что я скорее позволю сломать себе руки, чем сдамся. Но он не знал.