Кодекс

Том Бродбент наблюдал, как лицо отца принимало обычные размеры и становилось резче, — камера отъехала от снимаемого объекта, и на экране появился весь Максвелл Бродбент. Он сидел в своем кабинете за гигантским столом и держал в больших руках листки бумаги. Комнату еще не успели обобрать, и за его спиной на стене висела «Мадонна» Липпи; книжные полки не зияли пустотами, и вся скульптура и картины были на месте. Том поежился — на него наводил страх даже экранно-электронный образ отца.

После приветствия отец помолчал, прокашлялся и сосредоточенно посмотрел голубыми глазами в объектив. Листки подрагивали в его руке. Судя по всему, его обуревали сильные чувства.

Он опустил глаза и начал читать:

«Дорогие Филипп, Вернон и Том!

Приступаю сразу к сути: я забираю свое богатство в могилу. Запечатываю себя вместе со своей коллекцией в гробнице. Эта гробница затеряна в мире, в месте, о котором знаю один только я».

Максвелл Бродбент помолчал, снова прокашлялся, коротко сверкнул глазами в камеру и продолжил. Голос приобрел педантичность, и Том вспомнил, что именно так отец говорил за столом.

«Более ста тысяч лет люди хоронили себя с тем, что было им всего дороже. Этот обычай ведет свою историю с древних времен: от эпохи неандертальцев и Древнего Египта и почти до самых наших дней. Люди погребали себя со своим золотом, серебром, произведениями искусства, книгами, лекарствами, мебелью, рабами, едой, лошадьми, а иногда даже со своими любовницами и женами, то есть со всем, что, по их мнению, могло пригодиться после смерти. И только в последние век или два перестали окружать свои останки в могиле дорогими сердцу вещами. И тем самым нарушили древнюю традицию.

Традицию, которую я рад возродить.

Истина в том, что все наши знания о прошлом попали к нам из могил. Некоторые называют меня грабителем. Это не так. Я не грабитель. Я просто занимался рециркуляцией: нажил состояние на богатствах дураков, которые воображали, что способны забрать в мир иной свое добро. А теперь решил совершить то же, что и они, — похоронить себя вместе со своими мирскими сокровищами. Я прекрасно сознаю, что не существует никакого иного мира, где бы я мог воспользоваться своими богатствами. В отличие от моих предшественников у меня на этот счет нет никаких иллюзий. Коль скоро человек умер — он умер. И превратился в мусорный мешок с гниющим мясом, жиром, мозгами, костями — и не более.

Я беру свои сокровища в могилу совершенно по иным причинам. Очень важным. И эти причины касаются вас троих».

Максвелл замолчал и поднял глаза. Рука, сжимавшая листы бумаги, все еще подрагивала. На щеке заметно подергивался мускул.

— Боже! — Филипп привстал и сжал кулаки. — Невероятно!

Максвелл Бродбент снова поднес бумаги к глазам, начал читать, но запнулся, замолчал, резко поднялся и швырнул листки на стол.

«К черту! — Он резко оттолкнул стул. — То, что я собираюсь вам сказать, слишком важно, чтобы изображать дурацкие речи».

В несколько широких шагов он обошел стол; массивная фигура заполнила весь экран и виртуальным образом всю комнату, где находились зрители. Он в волнении расхаживал перед камерой и поглаживал коротко подстриженную бороду.

«Все не так просто. Не знаю, как вам это объяснить… — Максвелл развернулся и направился обратно. — Когда мне было столько лет, сколько вам, я не имел ничего. Ровным счетом ничего. Я приехал в Нью-Йорк из Эри, что на северо-западе Пенсильвании, с тридцатью пятью долларами в кармане старого отцовского пиджака. Ни родных, ни друзей, ни диплома колледжа. Отец был хорошим человеком, но он работал каменщиком. Мама к тому времени умерла. Я остался в мире совершенно один».

— Ну, завел свою старую песню! — простонал Филипп.

«Шла осень тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Я истоптал все подошвы, пока не нашел работу. Дерьмовую работу: мыть посуду в „Маме Джине“ на углу Восточной Восемьдесят восьмой и Лекс»[10].

Филипп мотал головой, а Том словно бы онемел.

Максвелл перестал расхаживать, устроился перед столом и, сверкнув глазами, посмотрел в камеру.

«Я вас не вижу. Но полагаю, что ты, Филипп, скорбно качаешь головой, ты, Том, про себя костеришь все на свете, а ты, Вернон, решил, что я совершенно рехнулся. Вы словно стоите у меня перед глазами. Мне вас жаль. В самом деле. Поверьте, принять такое решение было непросто».

Максвелл снова принялся расхаживать.

«„Джина“ находилась неподалеку от Метрополитен-музея. Однажды я из любопытства туда забрел, и это изменило всю мою жизнь. Я потратил последний доллар на членский билет и стал посещать музей каждый день. Я влюбился в это место. Какое откровение! Никогда до этого я не встречал подобную красоту. — Он махнул широкой ладонью. — Что я говорю… вы-то все это знаете».

— Как не знать, — сухо поддакнул Филипп.