Кое-что ещё…

ДНЕВНИК ДАЙАН, 29 МАЯ 1995 ГОДА

Из двадцати часов перелета осталось только восемь. Надпись “Пристегните ремни” включается уже пятый раз за полет – я начинаю беспокоиться. Не то чтобы я этого не ожидала – грозовые облака было видно еще в аэропорту. На регистрации женщина в соломенной шляпке жаловалась мужу, как много времени отнимает пересадка в Лас-Вегасе. А в шторм полетать не хотите ли, дамочка?

Я попыталась отвлечься, взяв в руки Time с Рейнольдсом Прайсом на обложке. Его новая книга “Обещание отдыха” преподносилась как “мощная сага об изоляции и одиночестве”. Вот обязательно им было напоминать мне о том, что я одна лечу на этом самолете? Почему рядом нет Уоррена, который подержал бы меня за руку? Я вспомнила папу и как он ненавидел летать. Интересно, он тоже особенно остро чувствовал свое одиночество в небе? Пока я ждала посадки на отложенный уже один раз рейс, читала “Мотель разбитых сердец” – статью, рассказывающую о пьяницах, бездомных и кочевых семьях, которые живут в мотелях вдоль границы Аризоны. В небе сверкали молнии. Я читала про Пола Койла, который после развода вытатуировал на спине имена всех своих шестнадцати детей. А рядом надпись: “Люблю свою семью. Женаты с 12 октября 1958 года, Пол и Джанет Койл, Иллинойс”. Наверное, решил, что так после смерти с его семьей быстрее свяжутся. А вот меня никто искать не будет, если несчастный “Боинг 747” все-таки упадет где-нибудь посреди Атлантического океана.

Я ненавижу, когда загорается знак “пристегните ремни”. Не-на-ви-жу. И ненавижу болтаться в консервной банке на высоте семидесяти тысяч километров над землей. Даже две таблетки успокоительного и стакан вина не помогли. Я прислушиваюсь к шуму мотора – звуки такие, как у машины, когда переходишь с четвертой передачи на третью. Это хороший знак или нет? Мы что, снижаемся? А выше разве лететь не спокойнее? Стюардесса пытается меня успокоить, но это бесполезно. Я в красках живописую себе катастрофу, вижу, как меня размазывает по иллюминатору. Стюардесса говорит, что нас немножко трясет, ну “как старую машину на ухабах”. Она что, серьезно? Это не ухабистая дорога, это воздух! Мы же летим в воздухе, где абсолютно не за что держаться, случись вдруг что! Полеты – неестественное состояние для человека. А еще знаете что? Мне совершенно все равно, где мы сейчас летим! Может, просто попросим капитана, чтобы он вел самолет чуть поровнее, чтобы нас не так трясло? Или, еще лучше, давайте просто приземлимся? Куда-нибудь на твердую землю, можно в Англии, или на Барбадосе. Все равно! Я так больше не могу.

Знак “Пристегните ремни” гаснет, и я тут же успокаиваюсь и принимаюсь обдумывать свои обычные “предсмертные” мысли. Надо проводить больше времени с мамой – бросить все бесконечные проекты и начать наконец жить нормально.

Все это напоминает мне день, когда я везла папу домой из больницы, после того как он “выписался” из программы. Помню, какими шаблонными фразами разговаривали врачи и медсестры (все два месяца). Но особенно мне запомнилась одна: “Важно не количество отпущенных ему дней, а их качество”. Но папа не был похож на человека, жизнь которого обладает каким-то особенно высоким качеством. Мы молча ехали по 405-му шоссе. Я не знала, что ему сказать. За два квартала до Коув-стрит, до нашего дома и Дороти, папа вдруг выпалил:

– Дайан, я хочу, чтобы ты знала. Я всегда ненавидел свою работу. Я так жалею, что не путешествовал толком, что не проводил больше времени с вами, не рисковал.

Именно это слово – “рисковал” – заставило меня теперь задуматься. А чем рисковала в своей жизни я? И еще мне вдруг вспомнился разговор с Кэтрин Гроди, которая рассказала, что Эстель Парсонс в пятьдесят лет усыновила маленького мальчика. Разве она не слишком старая, чтобы заводить детей? И вспомнилось обещание, которое я дала сама себе в шестнадцать лет, – не заниматься сексом до свадьбы. Это я, конечно, хватанула – особенно учитывая, что я так никогда и не была замужем.

А однажды я сказала маме, что принципиально не приемлю психиатрию. Принципиально! Интересно, где бы я сейчас была, если бы не психотерапия. От моих былых убеждений ничего не осталось.

Как только в окошке показался Лос-Анджелес, я поняла, что должна буду что-то поменять в своей жизни. Должна буду принять решение, которое может принести мне любовь – но не такую, как любовь к мужчине. Я понимала, что, если я решусь на усыновление, мне придется изменить образ своей жизни, взять на себя куда больше ответственности. Но я понимала также и то, что мне придется заработать право называться матерью – особенно учитывая то, что я была одинокой белой женщиной на пороге пятидесяти лет.