Кофемолка

Следующие полчаса я до боли скашивал глаза, пытаясь заполучить ее в поле зрения, не поворачивая головы. Мимо продолжали струиться марафонщики, уцененные супермены в одноразовых плащах. Громкоговорители закончили передавать приветствия от мэрии участникам забега на двадцати языках и начали заново. Порыв ветра принес совершенно неожиданный запашок марихуаны, и я поневоле усмехнулся. Она тоже. Наконец-то предлог для прямого взгляда.

— Мэ-э-эн, — промычал я голосом старого хиппана и тут же чуть не убил себя за глупость. Откуда ей знать, что я иронизирую?

— В нату-у-уре, — ответила она в тон. Облегчение, затем паника. Откуда мне знать, иронизирует ли она?

Девушка, кажется, подумала о том же.

— Знаете, что меня больше всего раздражает в марафоне в этом году? — спросила она. У нее был тихий, низкий и ужасно милый голос. В нем улавливались масляные мазки Голливуда 1940-х годов, щепотка Розалинды Расселл. — Так называемым «элитным женщинам» впервые дали тридцать пять минут форы. Какая же это элита, если ей нужна фора?

— Верно подмечено, — сказал я как полный дурак, потеряв всякую способность к социальной мимикрии. Быстрее, что-нибудь умное, срочно. — Это работа телесетей. При таком раскладе женщиы и мужчины финишируют примерно в одно и то же время, по телевизору получается драматичнее.

— Да, — сказала она. — И заодно стандартизирует неполноценность женщин.

— Интересная мысль. — О, убейте меня. Марафонцы, затопчите меня копытами.

— А вы откуда? — спросила девушка. Ее запас милосердия был поистине неисчерпаем.

— Из Бразилии, — ответил я своей обычной не-неправдой, которую, как правило, приберегал для женщин. Этот ответ гарантировал продление умирающей беседы еще как минимум на два предложения.

Она взглянула на мою кепку.

— Então porque você não está falando o Português? [13]

— Город Бразилия, штат Индиана. Всего в пятнадцати милях, представьте себе, от города Польша, штат Индиана.

— Ага, — сказала она. — Вернетесь в старушку Бразилию? — Это была строчка из Фрэнка Синатры. Я еще никогда не встречал девушек, которые а) цитировали бы песни Синатры второго эшелона и б) предполагали, что я их знаю.

— Ни в коем случае, — сказал я. — А вы-то как знаете португальский?

Тупой нажим на «вы» мог быть интерпретирован как расизм, или сексизм, или и то и другое, и на меня накатила новая волна паники. Соседка моя, впрочем, и бровью не повела.

— Как? Да плохо, — сказала она. — Мои бабушка с дедушкой из Малайзии. То есть они китайцы, но… это все довольно сложно. Они не говорили на бахаса Малайзия, но знали немного старый португальский, на котором, как вам наверняка известно, до сих пор говорят в Малакке. Так что они пользовались им как lingua pugna, — она бросила на меня быстрый взгляд и чуть занизила оценку моего интеллекта, — ну, чтобы ссориться при мне. Я очень рано научилась говорить: «Прочь отсюда, и не возвращайся». На удивление полезная фраза для марафона, кстати.

Когда она закончила эту реплику, я был влюблен.

— Меня зовут Марк Шарф, — представился я, протянув влажную руку. — Хотите знать, какой язык служил lingua pugna моим родителям?

— Нина. Русский? Польский?

— Английский.

Мы обменялись преувеличенно официозным рукопожатием и одинаковыми улыбками. В метре от нас человек в мокрой майке с надписью «Жми до конца, Томас, сделай это для Дугги» согнулся в рвотных позывах над горой праздничного мусора.

— Хотите пойти поговорить по-английски где-нибудь еще? — спросил я, наблюдая углом глаза, как к нашей скамейке неуверенно бредет багровый Блюц.

— Давайте, — не задумываясь согласилась Нина. — Я уже почти два часа без капли кофе.

В течение следующих пяти дней мы провели вместе восемьдесят часов из доступных нам ста двадцати, причем ни одного — в постели. В своем роде марафон. Никогда еще мне не доводилось сходить на пять многочасовых свиданий подряд и так и не понять, заинтересована во мне женщина или нет. Помнится, под конец мы каждый раз целовались и даже лапали друг друга, но таинственным образом с этими движениями не передавалось никакой информации. Нина олицетворяла собой принцип взаимности. Каждый ее шаг был идеально симметричным ответом на мой. Она не останавливала и не поощряла. Когда на шестой день она наконец перестала себя сдерживать, моментальное, взрывное крушение ее фасада меня не на шутку испугало. Мне показалось, что я ее в самом буквальном смысле сломал, разбил какой-то внутренний гироскоп. Однако к завтраку она уже исправила сбой, нашла способ быть одновременно приветливой и отстраненной. Я понял, что Нина теряет контроль, только взвесив все доводы и решив его потерять. Там же и тогда же — необычное, право, поведение для «следующего утра» — я мысленно поклялся, что рытье подкопа под выстроенные этой женщиной оборонительные укрепления станет делом моей жизни.