Когда ад замерзнет

— Ну, может, и не целое, но сделаем. Мишка, неси сюда соковыжималку, поднимешь?

Я надеваю куртку и сую ноги в сапожки.

— Едем?

Степан кивает, и мы выходим. И я вдруг ощущаю такую свободу, просто головокружительную! Я целый день была привязана к девчонке — гуляла с ней, купала, кормила, ну и прочее, что полагается. И вдруг я свободна и могу ехать, куда хочу.

— Вот, в этот переулок.

Наш дом стоит недалеко от площади Пушкина — самый центр, лакомый кусок для людей вроде моей тетки. Я открываю калитку и иду по дорожке. Темные окна тоскливо глядят на меня, и я достаю ключи. Надеюсь, проклятая баба не сменила замки.

Дом встретил меня темнотой, пахнущей какими-то растворителями и вообще чем-то чужим. Немудрено, если чужие люди ходили тут, что-то ели, валялись обу-тыми на маминых диванах…

— Может, свет зажечь?

Я-то думала, что он в машине остался, а он зачем-то приперся сюда. А я хотела побыть наедине с домом. Потому что лишь он и остался у меня.

— Да. — Рука привычно ложится на выключатель. — Вот и свет.

Я вижу, что дом спешно ремонтировали. Холл перекрасили в молочно-белый цвет, на полу такой же паркет, у стены блестящий полированный комод, прикрытый пленкой. Видимо, дом готовили к продаже ударными темпами.

В моей комнате все перевернуто вверх дном, в родительской спальне относительный порядок, а вот кухня совершенно изменилась, ванная тоже, из гостиной пропала вся мебель, стены окрашены в какой-то бежевый цвет, выведены светильники, новая люстра сверкает хрустальными висюлинами, сделан натяжной потолок — в общем, кто-то здесь трудился день и ночь.

Кровь обнаружилась в Лизкиной комнате — видимо, именно там у Катьки сорвало крышу, и она бросилась на тетку. Стены тут выкрашены в персиковый цвет, а кровь с пола даже не замыли, резонно рассудив так: когда до пятен докатится ремонт, все в любом случае будет убрано. Паркет начали укладывать с дальней стены, так что и правда пятна оказались бы под паркетом, но теперь нет.

Я иду в кладовку, где у нас хранился разный инвентарь и верхняя одежда, в которой мы сгребали во дворе листья или снег. Сюда не добрался ремонт, чужаки не заинтересовались содержимым кладовки, и вот она, мамина связка прищепок.

Здесь пахнет папиным одеколоном, мамиными лавандовыми подушечками для отпугивания моли, висят куртки, которые надевались лишь для того, чтобы что-то делать во дворе в холодное время года. Я машинально снимаю с вешалки папину куртку. Я заберу ее и повешу в шкафу, и пусть там пахнет так же.

Я заворачиваюсь в куртку и понимаю, что слезы уже не остановить. Я не хочу выходить отсюда, мир вокруг темный и страшный, я потерялась во тьме, и нет мне ни спасения, ни утешения. Я виновата, что все умерли. Я виновата, что все так ужасно, потому что это я привела Виталика Ченцова в наш дом. И, надеюсь, он сейчас горит в аду за то, что сделал со всеми нами.

Папина куртка просторная и теплая, в кармане забытый носовой платок — у папы всегда был с собой отглаженный платок. Во внутреннем кармане что-то лежит, и я автоматически достаю этот предмет. Это небольшая плоская коробочка из-под наручных часов, а в ней мамины украшения. Их немного, мама больше любила всякие кустарные поделки с дурацкими «натуральными» булыжниками, но папа придерживался того мнения, что «в люди» надо выходить с настоящими украшениями.

И вот они здесь.

Он знал, что без него все развалится, как знал и то, что лишь одной мне будет дело до его старой одежды. У нас даже игра такая была — я пряталась, он меня искал, и я частенько залезала в кладовку, чтобы спрятаться в его старых куртках, и очень любила просто так посидеть здесь. Эти игры получались только на летних каникулах, когда «девочки» ехали в детские лагеря, они очень любили такой отдых, а меня он ужасал. Летом я оставалась единственным ребенком, и папа играл со мной. И он один знал, где мое любимое место для пряток. И он знал, что я приду сюда и завернусь в его старую куртку.

«Девочки» были совершенно несентиментальны.

В коробке также банковская карточка и сим-карта. Это смешно, а только у папы была привычка подвязывать под карточку один и тот же пароль и ПИН-код. Он это делал, чтоб не забыть пароль, очень удобно, хотя и не безопасно. И я одна из всех этот пароль знала, «девочки» вообще ничем, кроме себя, не интересовались, а мама… ну, моя богемная мама в цепочках с натуральными булыжниками и самодельных шляпах, она была так далека от разных паролей и прочих таких материй, она жила в потоках света и цвета, и в ее мире не было места ПИН-кодам. А я — здоровенная жирафа, ни разу не фея, и вообще бухгалтер. И я, конечно, знала и пароль, и ПИН-код, и папа знал, что я знаю, он сам мне их когда-то написал — в моем блокноте, своей рукой.

Он знал мои повадки. И он оставил это здесь для меня.