Тоби оглядывает комнатку, задерживает взгляд на круглых часах на каминной полке. Показывает на них, рассматривает черные стрелки с завитками, выпуклый циферблат, позолоченные цифры.
– Восемь и шесть, – говорит он.
– Да. Восемь тридцать.
Значит, я спала. Небо окрасилось в оранжево-серый цвет.
– Ты пропустила ужин.
– Да.
– А мы пудинг с изюмом ели.
Он чешет под подбородком. Под ногтями у него грязь.
– Чего тебе, Тоби?
Он качает головой, поднимает что-то с пола коридора и возвращается в комнату. Корчит гримасу, схватив поднос за уголки, чтобы не опрокинуть миску в центре. Ложка скользит к краешку подноса.
– Дай мне.
Я встаю с постели, беру поднос и ставлю его на стол. Бульон еле теплый, пар не поднимается, жиринка плывет по поверхности, прилипает к бортику миски.
– Любишь бульон? – спрашиваю я.
Он втягивает подбородок в шею и качает головой.
– Значит, у нас много общего.
– Мама говорит, он укрепляет.
Он зовет Кэти «мамой» – думаю, от него этого ждут. Но ведь прошло только три года. Когда Лидия утонула, ему было пять. По-моему, достаточно большой, чтобы помнить ее. Должен ли пройти какой-то определенный срок, прежде чем звание матери перейдет от одной женщины к другой? Может быть, сначала появляется слово, а потом уже любовь, потому что сейчас между ними двумя я особой любви не вижу.
Я морщусь от запаха бульона. Открываю оконную задвижку. Вылью бульон за окно, когда все лягут спать.
– Можешь передать своей… Кэти… мои благодарности.
Тоби переступает с ноги на ногу. Хмурится и моргает. У него такие длинные ресницы.
– Где Алиса?
– Ее больше нет.
– Но она же вернулась домой.
Я присаживаюсь на корточки и касаюсь его плеча.
– Ах, Тоби. Алиса… Она не вернется. Теперь она с Богом.
– Но я видел ее.
Он сглатывает. Его глаза расширяются, зрачки сужаются до черных точек.
Он спрашивает:
– Кто же теперь будет отгонять Плохих?
Двенадцатилетняя Алиса, как цапля, балансирует на одной ноге и, не оборачиваясь, ковыряет пальцем краску и штукатурку в углу.
– Никаких Плохих нет, Тоби.
– Нет, есть.
Он показывает на окно, теперь оно плоское и темное, только отблески газового света из коридора отражаются в стекле.
– Они там. Вот почему она спала в теплице. Она нас охраняла.
Алиса верила, что в пруду живут ночные чудовища – демоны с Теснины, узкой части пруда, где он изгибался, скрываясь из вида. Она рисовала этих чудовищ на полях тетрадок. Будто проволочные, крылья скрепляли самые разные перья: белые совиные, черные перья утки-морянки, изумрудные – кряквы. Шесть красных ножек, как у жука, но с когтем на каждой, тело стрекозы с хвостом лошади, восемь глаз, подобных сотам.
В детстве нам не разрешали туда ходить. Пруд глубокий, можно внезапно соскользнуть с края, а камни такие гладкие, что руками и ногами за них не зацепишься. Алиса рисовала, как Плохие каждую ночь натирают камни песком, прячутся в кувшинках у самой глубокой ямы, поджидая, пока какой-нибудь несчастный не поскользнется.
И другие имена, аккуратно выведенные чернилами на задней стенке ее шкафа таким мелким почерком, что пополняла она свой список мертвых с помощью лупы. Теперь этот шкаф стоит в комнате Тоби. Все имена, которые она выдумала или переписала с камней на городском кладбище, теперь прикрыты бумагой и клеем.
В то лето умерла мама, изнуренная мучительной болью. В то лето Алисе исполнилось четырнадцать, и она вдруг отказалась разговаривать.
Я не смогла приехать на похороны. «
В ответ Алиса прислала рисунок: я распласталась на кувшинках, а чудовища сидят у меня на животе и выкалывают мне глаза концом сучковатой трости.