Когда Алиса упала

Больница Смоуктауна,

ноябрь 1862 года

Дорогая Алиса,

Твое письмо (рисунок) очень меня встревожило, а я и так вижу здесь много горя. Если это мне наказание за то, что я не приехала на похороны Лидии, если это так – а твой ужасный рисунок врезался мне в память, – то это чересчур. Если ты хочешь сказать мне, что сердишься, то это чересчур. Мне и так здесь хватает ужасных сцен, все эти раненые мужчины, многие больны дизентерией, и не все вернутся домой.

Сестра, смотри на солнечный свет, смотри непременно. Ты же помнишь, нужно отворачиваться от тьмы. Теперь ты должна быть хорошей тетей малышу.

Мне пора идти. Уже очень поздно. Посылаю два доллара и, в знак моей вечной любви к тебе, этот браслет из бусин. Да, он простой, но блестит на свету.

Всегда твоя М.

Сегодня не хватает воздуха. Я оставила окна открытыми в слабой надежде, что до меня донесется дуновение ветерка. Верчусь на простыне, ищу не такое жаркое место, как то, где я только что лежала.

Тикают часы, но какое время показывают, я не вижу. Лишь знаю, что уже поздно. Тоби я из своей комнаты выпроводила и теперь слушала скрипы и стоны половиц: Кэти укладывала его спать, потом сама пошла в спальню. Лайонел пожелал спокойной ночи с лестничной площадки и постучал костяшками по перилам, как папа в нашем детстве. Позже раздались его шаги на лестнице. Сирша заперла кухонную дверь и пошла по усыпанной гравием тропинке к дороге, ведущей к домику на перекрестке, где она живет вместе с Элиасом.

Я зажмуриваюсь, прижимаю кулаки к животу, молю, чтобы пришел сон. Слушаю, как тикают часы. Но образы просачиваются в сознание, крутятся в голове: странная Китти, бегущая вдоль каменного забора, трубы в подвале лечебницы, лаванда, которую я истолкла в порошок, живот Алисы с зелеными пятнами, будто она обращается в камень.

Я дышу через нос, вдох-выдох, руки и ноги такие тяжелые. Кости без мышц.

Дзинь-дзинь-дзинь.

Звук доносится из коридора. Схватив халат, висевший на столбике кровати, надеваю, беру свечу и поворачиваю дверную ручку.

Свет скользит по паркету, ползет по стенам, просвечивая через узор из ирисов и плачущих горлиц. Я вижу всех нас, слышу нас – Лайонела, и Алису, и меня, – мы с топотом слетаем по лестнице в прихожую. Снежный день. Папа ждет на улице с санками. Мама перегибается через перила.

– Проследите, чтобы Алиса варежки надела, – кричит она. Голос у нее еще сильный, щеки румяные, она полна жизни.

Лайонел втягивает руки в рукава, несколько раз оборачивает шерстяной шарф вокруг шеи. Он выше меня, тощий как палка, с узловатыми коленями и острыми локтями. Когда это он так вырос? Я снимаю Алисино пальто с крючка.

– Пошли. Папа в пингвина превратится.

– Куда вы все варежки подевали?

Лайонел роется за обувницей и достает варежки и муфту. Поворачивается к Алисе:

– Протяни ручки, птенчик.

Я застегиваю свое пальто до последней пуговицы и хватаю шерстяной капор.

– Не забудь ее капор, Лайонел.

– Не забуду.

– Я не хочу капор, – говорит Алиса и трясет кудряшками.

– Надевай, – велю я.

– В пятницу мне исполнится десять, и ты уже не сможешь мне приказывать.

– Это точно, – смеется Лайонел. – И отныне ты будешь править домом и всем миром. И нам больше не придется слушаться Мэрион, это она будет слушаться тебя.

Я вижу, как наши призраки еще стоят в прихожей, а потом выбегают из двери, впустив в дом обжигающий холод. Мы пробираемся к холму Вэгон-хилл на снегоступах, Алиса покачивается на папиных плечах. Мы с Лайонелом тащим санки, и наше дыхание закручивается в воздухе спиральками.

Скрип кресла в кабинете Лайонела возвращает меня к реальности. Завиток табачного дыма вылетает через полуоткрытую дверь и поднимается по лестнице. И вот он, Лайонел, стоит, прислонясь к дверному косяку. На нем халат и тапочки, волосы с одного бока растрепались.

– Я слишком шумел? Или ты тоже хочешь выпить?

– Помнишь, как мы на санках катались с Вэгон-хилла?

Он моргает и, прищурившись, смотрит на стену, глаза у него бегают туда-сюда, будто он перелистывает книгу.

– А? Я об этом не думал…

Он сглатывает и жестом приглашает меня войти. Комната у него такая же маленькая, как моя, и заставлена мебелью: непомерно большой письменный стол, два низких кожаных кресла и круглый столик из палисандра, на котором лежит трубка и стоит пустой стакан.

– Садись.