Когда горела броня. Наша совесть чиста!

Осокин помотал головой, лицо мехвода было белым. Безуглый осторожно поднял голову над колосьями. Танк подбили в трехстах метрах от немецких окопов, и тут уже можно было нарваться на пулеметную очередь. «Тридцатьчетверка» медленно окутывалась дымом, башенный люк был закрыт.

— Командир! Олег!

Радист уже понимал, что ему никто не ответит. Скрипнув зубами, он сунул пулемет Осокину.

— На, поиграйся пока.

— Саша, ты куда? — испуганно спросил водитель, прижимая ДТ к груди обеими руками.

— Ты что, не видишь? Они все еще там!

Пригибаясь, Безуглый бросился к танку, вскарабкался на башню. Москвич всегда гордился своей храбростью, не упуская случая показать ее перед всеми, и мысль о том, что он бросил товарищей в горящем танке, была нестерпима. Люк оказался не заперт, и, откинув крышку, Александр наклонился над задымленной башней. Осокин видел, как радист, надсаживаясь, потащил кого-то из танка, и, бросив пулемет, подбежал помочь. Пули ударили в броню башни, и Безуглый, прижимая к себе дымящееся тело в черном комбинезоне, скатился вниз с трехметровой высоты. Водитель подскочил к нему, вместе они принялись забрасывать лежащего человека землей.

— Кто это? — крикнул Осокин, голыми руками сбивая пламя.

— Комбат, — хрипло ответил радист.

— А Олег? — дернулся водитель, только сейчас вспомнивший, что в башне сидело двое.

— Убит, — глухо сказал Александр. — Снаряд прямо сквозь него прошел, не смотри.

— Хлопцы, вы живы?

К танку подбежала группа красноармейцев во главе с лейтенантом. Похоже, в этот раз пехота пошла вперед, несмотря ни на что.

— Живы, — устало ответил радист, подхватывая командира под руки.

— Цэ гарно. Взвод, за мной! За Родину!

Бойцы побежали дальше, катя за собой «максим», цепь прошла мимо танкистов, Безуглый едва успел остановить санитара. Усатый седой дядька осмотрел залитое кровью лицо старшего лейтенанта, потом срезал прогоревший комбинезон.

— Ничего ему не сделается, — пробурчал он. — Не ранен даже, контужен. Кровь, поди, не его. Я вот ему ожоги перевязал, как придет в себя — сведите в медсанбат, а то шкура слезет и мясо загниет.

Он поднялся и побежал вслед за остальными.

* * *

Тихомиров опустил бинокль.

— Итак, до дороги мы не дошли пять километров. К гаубицам осталось по двадцать выстрелов, к дивизионным — полбоекомплекта. И мы лишились танков. 732-й небоеспособен, 717-й комплектен на шестьдесят процентов. Вот такие дела, Валерий Александрович. Что там с подкреплениями? — повернулся он к Алексееву.

— Корпус обещает на завтра два маршевых батальона, — худое лицо начштаба осунулось еще больше. — Снаряды будут ночью. Мин не будет.

— Понятно, — вздохнул комдив. — А что с танкистами, выяснили?

— Батальон потерял шесть машин, — мрачно ответил майор. — Осталось два легких танка, и в ремонте один средний и два легких.

— А… — полковник помедлил, — а командный состав?

— Исполняющий обязанности командира батальона старший лейтенант Петров жив, хотя и получил ожоги, — сказал Алексеев. — Батальонный комиссар Беляков… Погиб.

— Это он был в КВ? — тихо спросил Васильев.

— Так точно.

— Я так и думал. — Полковой комиссар посмотрели в поле, где в спускающихся сумерках, среди смятых и сожженных хлебов мрачные, словно надгробные памятники, стояли сгоревшие танки.

Командиры стояли на окраине разрушенной деревни, где располагался КП 717-го полка, и вглядывались в поле, словно надеясь разглядеть за ним насыпь железнодорожного полотна. Эта дорога для них уже давно перестала быть просто линией на карте. Тысячи людей погибли, пытаясь прорваться к стальной нитке, и тысячи погибнут еще. Немцы делали все, чтобы не пропустить дивизию к «железке», они понимали, почему русские рвутся к дороге.

— Завтра мы должны пройти эти пять километров любой ценой, — прошептал Тихомиров.

Позади часовой кого-то окликнул, но потом, узнав, сказал: «Проходите, товарищ капитан».

— А вот и разведка, — не оборачиваясь, произнес комдив. — Давай, Паша, чем порадуешь?

Чекменев в застиранной гимнастерке с наспех пришитыми петлицами, с неизменным ножом и ППД за плечами подошел к комдиву и вскинул ладонь к виску.

— Только без всех эти «разрешите…» и прочего, — поднял руку Тихомиров. — Когда ты обращаешься по всей форме, у меня такое чувство, что ты надо мной издеваешься…

Полковник посмотрел в глаза командиру разведбата, и улыбка сползла с его лица.

— В чем дело, Павел? — тихо спросил он.

Чекменев покосился на комиссара и негромко сказал:

— Пятнадцать минут назад мной был завершен опрос пленных. Среди них был один фельдфебель… — разведчик запнулся. — Он не из двадцать первой пехотной дивизии. Он из семнадцатой танковой дивизии. Знак, который мы видели на грузовике, — это опознавательный семнадцатой танковой.

— Так, — комдив помолчал, собираясь с мыслями… — Понятно. А что он делал у нас?

— Его послали с отделением для рекогносцировки. По его словам, сюда уже переброшены две роты противотанковых орудий.

— Понятно, — голос Тихомирова звучал спокойно, даже слишком спокойно. — Кто еще об этом знает?

— Только вы и я, — ответил разведчик.