(Когда) я буду с тобой (СИ)

Всего полтора года назад лаборатория за этой дверью принадлежала Мириам, и Винсент приходил в неё чуть ли не каждый день – ради этого, наверное, и вернулся в Столицу, в семью, согласился стать священником, как того хотел отец. Старший сын унаследовал семейное дело, дочь удачно выдали замуж, а младший… младший по традиции приник к мудрости Возвышенного, стал сосудом Его слова. Так ли это было в действительности, никого не волновало. Достаточно видимости, подобия, должного поведения и умения вести себя в высшем свете – и все поверят тебе, все будут любить тебя, жаждать твоего внимания.

Шрам на лице начал зудеть с неимоверной силой, а вместе с ним – искусственный глаз. Тот, который он отдал за жизнь Адарэль, тогда ещё наивной и глупой девчонки. Она не сильно изменилась с того дня, стала только более нахальной и острой на язык, но внутри у неё запрятан ребёнок с большими чистыми глазами, не видавшими настоящих ужасов. Винсент молился, чтобы так оставалось как можно дольше. Именно поэтому и отправил её с Марком – там уж точно будет безопасно, механик дорожил своей шкурой пуще всего. Он не хотел думать, что случится с ним самим, если задуманное не станет явью, если проиграет всё.

Доктор Церик, сидевший за письменным столом – её столом – из чёрного дерева, не удивился, когда вошёл отец Райт. Будто бы всё это время он ждал священника с револьвером в руках.

– Здравствуйте, Коулз. Я хотел у вас спросить…

Старик рывком подскочил из глубокого кресла – такого не было при ней, Мириам любила жёсткие табуретки на колёсиках – и судорожно принялся прятать бумаги. Коротко вскрикнув, чтобы заставить Церика замереть, священник выстрелил в настольную лампу. На вкус Райта она была чрезмерно крикливой и совершенно не подходила к строгой обстановке комнаты – искривлённая в духе абстракционизма ножка из цветного стекла и яркий кислотно-зелёный абажур бросались в глаза, будто желая стать мишенью. Которой, в итоге, и стали – пуля взорвала стекло калейдоскопом. Доктор закрыл лицо руками и невольно зажмурился, но ни один осколок не попал в него. Винсент знал, что делает.

– Не стоит дёргаться. От нашего с вами разговора зависит, будет ли на месте этой безвкусицы ваша голова.

– Что… мнэ-э… что вы… мнэ-э… позволяете себе?! – проблеял старикашка.

Бывший наёмник прокрутил на пальце револьвер, взвёл курок и стал задумчиво водить дулом по окружающему пространству. Рука так и норовила навести его на собственный висок или упереть в подбородок, но Винсент держал неуместные навязчивые желания в узде.

– Не здесь, – прерывисто выдохнул он, мотнул головой и уже громче продолжил: – Я позволяю себе ровно то, что входит в мои обязанности. Вы возомнили себя Создателем, окунувшись с головой в исследования, что не захотела продолжить моя сестра.

– Эти эксперименты положат начало новому миру! – гордо выпалил Церик, и Винсент, борясь с искушением, сжал зубы. – Вам… мнэ-э… вам многое… мнэ-э… наверное, многое неизвестно. Ваша сестра, отец Райт, была… мнэ-э… светочем науки, но весьма расточительно использовала свои… мнэ-э… таланты.

– К Извечным, Коулз. Мы с вами прекрасно знаем, на что она тратила свои таланты, и как вы ей мешали в этом. Хотите жить – позвольте мне сжечь вашу лабораторию.

И тогда от неё ничего не останется. На душе станет пусто, и можно будет с чистой совестью отправляться в путешествие по всем кругам ада, что приготовили для него Извечные. Не о чем будет жалеть.

Только бы Ада была далеко…

– Не смейте, молодой человек! – в голосе доктора появились визгливые нотки. – Не смейте! Мои исследования положат начало новому миру!..

– Моя сестра хотела спасать людей, а не делать из них монстров или бездушных кукол. Вы превратили её лекарство, её светлую задумку в… в…

Он оборвал себя, почувствовав, что больше не может совладать с рвущимся наружу негодованием. Мириам бы не обратила внимания на извращение её трудов, она бы не стала опускаться до угроз, тем более с помощью оружия. Сестра бы нашла, как поставить визгливого доктора на место одной колкой фразой. Но она – женщина. Винсент считал их хитрыми и изворотливыми от природы, считал, что в этом их сила. А в чём его? Револьвер?

– Вы разделите её участь, – облизнул пересохшие губы священник, – вы сгорите в огне. Как думаете, насколько это больно – гореть заживо?

Я забираюсь на лавку и поднимаю подсвечник выше, тщетно пытаясь разглядеть «живую» тьму по ту сторону окна. Старуха рядом каркающе смеётся, запрокинув голову, и я вижу гнилые зубы. Дети в деревне боятся её, называют ведьмой, тычут пальцами, а иногда осмеливаются кинуть камень. Рамель – так зовут старуху – грозится проклятьями, но на самом деле добрее неё разве что моя матушка.

– Добрался сегодня до леса? – спрашивает она.

Понуро опустив голову, я возвращаю подсвечник на стол и заглядываю в книгу на коленях старухи. Та вновь начинает смеяться, но уже без зловещего карканья – совсем тихо, скорее посмеиваясь надо мной. По-доброму, конечно.