Когда я снова стану маленьким

И мы шли с ним, шли. И жаворонки поют. И хлеба нам словно кланяются. И солнце. И так хорошо!.. Отец меня за руку держит. Потом сели мы у реки, а он все меня за руку держит. А рука у него как вздрогнет, словно он крапивой обжегся. И я сказал: «Видишь, папка, лучше не пить». А он на меня посмотрел, и мне так стыдно стало и так его жалко. Потому что он на меня так жалобно посмотрел. Знаешь, иногда собака так смотрит, когда чего-нибудь просит или боится, чтоб не побили. Я знаю, что одно дело человек, а другое — собака. Мне это так только в голову пришло. В другой-то раз я бы уж ни за что на свете так отцу не сказал. И, знаешь, отец словно догадался, все смотрит и смотрит на воду, смотрит и говорит: «Собачья жизнь, сынок!» И вздохнул. Я хочу поцеловать ему руку, вроде как прощенья попросить, а отец за мою руку крепко держится и не дает. Не знаю, обиделся ли или, может, подумал, что он не стоит того, чтоб его целовали. К тем-то он уж не вернулся, только сказал, чтобы я его палку принес, — голова, мол, у него разболелась. Боялся, что будут смеяться. А в поезде купил мне баранок. Я ни одной не съел, все братишке привез. Я даже хотел съесть одну, чтобы папка не думал, что я отказываюсь. Да не смог: горло у меня как-то сдавило. Он потом долго не пил, наверное, целый месяц, мама уж думала, что все хорошо… Только послушай, не говори никому в школе. Я это тебе одному говорю. Не скажешь? Даже если поссоримся?

— С чего это нам ссориться?

— Ну, не знаешь?.. Не поделим что-нибудь и поссоримся…

И мы еще немного поговорили о том, какие бывают на свете люди: один пьет, другой работать не хочет, третий ворует, этот любит одно, тот другое. Или не любит чего-нибудь.

Например, есть такие, которые не любят ногти стричь. Потому что если короткие ногти, то им это не нравится. И носят длиннющие когти!.. Или грызут. А еще на пальцах делаются заусеницы, и тогда больно. И па ногтях бывают белые пятнышки, отчего это?

Говорят, это счастье расцветает. А другие говорят, что кто-нибудь завидует. Всегда один скажет так, другой — иначе, и неизвестно, кому верить. Ужасно много лжи на свете…

И мы так разговаривали очень долго, и я опоздал к обеду. Потому что я его провожал, а он меня, и мы ходили туда и обратно.

Хорошо было так ходить и разговаривать — кругом снег…

Ну, я и опоздал.

А мама начала кричать, почему я опоздал к обеду?

Вечно я где-то болтаюсь, а с нее довольно стряпни и грязной посуды, и башмаки я деру, а был бы девчонкой, так давно бы ей помогал, вот она пойдет в школу и пожалуется, что я расту хулиганом, и это Ирена должна быть старшей, а я младшим, и мама из-за меня умрет.

Я стою и ничего не понимаю.

Если я опоздал, то могу съесть обед холодным или вовсе не есть; могу сам тарелку вымыть.

Мама поставила еду, а я не хочу. Мама еще пуще:

— Ешь!!! Еще капризничать будет, гримасы строить!

Я не хочу ее еще больше раздражать и ем. Но каждый кусок становится у меня поперек горла. И не могу проглотить. Хоть бы еда в тарелке скорее кончилась.

И только вечером я узнал, что маме моль изъела платье. Скоро именины, а платье молью изъедено. Значит, и за то, что сделает моль, должны отвечать дети?

Лучше уж и вовсе не знать, отчего взрослые сердятся, когда дают нагоняй. Чувствуешь, что с ними что-то приключилось, но ищешь вину и в себе, пока не найдешь.

Я сижу в углу и делаю уроки. Но боюсь, что придет кто-нибудь из мальчишек и опять начнется:

«Иди дери башмаки, вон тебя уж твои друзья-приятели кличут!»

А ведь я только для того и хотел стать маленьким, чтобы опять играть с ребятами.

И я угадал: кто-то постучался, но тихо-тихо и только один раз. А мама услышала:

— Не смей выходить! Уроки готовь!

Да, я готовлю уроки. И даже нет охоты выходить…

И мне кажется, что я сижу в поле, и мне холодно, и я один-одинешенек, и босой, и голодный, и волки воют, и озяб я, и страшно, и весь я уже оцепенел.

Какие люди странные. То им весело, то вдруг — грустно.

Не знаю наверняка, но мне кажется, что взрослые чаще бывают сердитыми, чем грустными. А может быть, они потихоньку, про себя, и грустят, а на детей злятся. Редко случается, чтобы об учителе сказали: «Учитель сегодня грустный». И, к сожалению, часто: «Учитель сегодня сердитый»…

Почему взрослые не уважают детских слез? Им кажется, что мы плачем из-за любого пустяка. Нет. Маленькие дети кричат, потому что это их единственная защита; поднимет крик — кто-нибудь да обратит внимание и придет на помощь. Или уж с отчаянья кричат. А мы плачем редко и не о том, что самое важное. Если уж очень больно, то покажется одна слезинка, и все. Ведь и со взрослыми так бывает, что в несчастье вдруг застынут, высохнут слезы…

И уж реже всего заплачешь, когда взрослые сердятся, а неправы. Опустишь голову и молчишь. Иной раз спросят, а ты не отвечаешь. Даже и хочешь ответить, но только пошевелишь губами, а сказать не можешь. Пожмешь плечами или что-нибудь буркнешь под нос. Потому что в голове у тебя пусто, только в груди немое отчаяние и гнев.

Часто даже не слышишь, что кричат, ни единого слова не разберешь. Даже не знаешь, в чем дело. Только в ушах звон.