Когда я снова стану маленьким

— Ну, забирайте своего пса, и в другой раз мне сюда собак не водить, некогда мне! А не то отправлю вас в учительскую вместе с собакой.

Мы вышли: я, Манек и Бончкевич. И Пятнашка — пусть его остается Пятнашкой!

И как же он обрадовался, когда его выпустили на свободу. Как все живое тянется к свободе! И человек, и голубь, и собака.

Советуемся втроем, что делать дальше. Бончкевич согласился взять его до завтра, а я тем временем дома разрешение выпрошу.

Но, когда Бончкевич взял у меня Пятнашку, я на него вроде как бы обиделся.

Ведь Пятнашка мой. Ведь это я грел его под пальто. Он меня первого лизнул. Я его нашел и принес в школу и все время о нем думал. А Бончкевич только дал десять грошей, и все.

Ну, разве это справедливо, что одним родители все позволяют, а другим нет? Каждый больше всего своих родителей и свой дом любит. Но ведь обидно, когда знаешь, что другому отец позволяет то, что запрещают тебе.

Почему Бончкевич берет себе Пятнашку, и асе тут, а я должен еще разрешения спрашивать, и, наверное, ничего из этого не выйдет.

Когда знаешь, что у родителей нет денег, их еще больше любишь, потому что становится их жалко. Кто станет сердиться на отца за то, что у него нет работы, или за то, что он мало зарабатывает? Другое дело, если он тратит деньги на ненужные вещи, а на ребенка скупится, думает только о себе, а ребенку жалеет. Вот отец Манека, — почему он тратит деньги на водку да еще скандалы устраивает?

Мне жаль Манека и жаль отдавать белого Пятнашку. Столько пришлось из-за него вытерпеть, а теперь он достается другому.

— Можешь мне эти десять грошей не отдавать, — говорит Бончкевич.

Я рассердился.

— Обойдусь без твоих одолжений! Я еще, может, завтра тебе отдам.

— Раз ты так злишься, не отдавай!

— Поди сюда, собачонка, попрощаемся, — говорю я.

А Пятнашка вырывается, не понимает, что мы расстаемся. Потом уперся мне лапками в грудь и хвостиком весело виляет, и смотрит прямо в глаза.

У меня даже слезы на глаза навернулись.

А он лизнул меня в губы — прощения просит.

И я прижал его к себе в последний раз.

Наконец Манек потянул меня за карман:

— Ладно уж, иди!

Мы пошли. Я даже не оглянулся.

Манек всю дорогу говорил о голубях, кроликах, сороках, ежах. Мне почти что и слова вставить не дал. И дорога домой прошла незаметно. На часах время как будто всегда движется одинаково, но в человеке словно есть какие-то другие часы, и время на них то летит незаметно, то тя-нется так, что, кажется, и конца этому не будет. Иной раз не успеешь прийти в школу, как уже звонок, и пора домой. А иной раз ждешь-ждешь, пока вся эта канитель кончится, и выходишь из школы, как из тюрьмы, даже радоваться нет сил.

Прощаюсь я с Манеком, и, словно меня кто за язык дернул, спрашиваю:

— Что, твой старик опять вчера нахлестался? Манек покраснел и говорит:

— Ты думаешь, мой отец каждый день пьет?

И отошел, так что я уже ничего больше не успел сказать. Ну, зачем это я? Вот так скажешь что-нибудь, не подумав, а потом уже не поправить.

«Слово — не воробей, вылетит, не поймаешь».

Очень мудрая пословица. Я ее от отца узнал, только тогда она мне не понравилась. Потому что я сказал правду, а все как закричат на меня, будто это невесть какая ложь. Никто, мол, тебя не спрашивал, и нечего было говорить. Но ведь утаить правду — это все равно, что солгать!

Много в жизни всякой фальши. Когда я был взрослым, я к этому привык, и меня уже это не волновало. Фальш, так фальш — ничего не поделаешь, а жить надо. Теперь я думаю иначе; мне снова больно, если человек не говорит человеку того, что думает на самом деле, а притворяется.

Потому что ложь еще может быть так — ни плохая, ни хорошая. А вот лицемерный человек — это уж, пожалуй, хуже всего. Думает одно, а го ворит другое, в глаза так, а за глаза эдак. Уж по мне лучше хвастун, врун, чем лицемер. Лицемера труднее всего распознать. Вруну скажешь: «Врешь!» или: «Не хвастай!» И дело с концом.

А лицемер кажется таким хорошим и милым, его трудно вывести на чистую воду.

Ну, чего я добился? Причинил Манеку неприятность. Обидел его.

Вхожу в ворота, а на ступеньке сидит та самая кошка, которую я вчера напугал. Мне стало ее жалко, и я хотел ее погладить, а она наутек. Помнит. А что, если бог меня за эту кошку накажет и Пятнашку не позволят взять домой?

— Ну что у тебя сегодня было в школе? — спрашивает мама. Ласково так спросила. Может быть, чувствует, что несправедливо вчера на меня накричала? Я говорю:

— Да ничего такого. Мама спрашивает:

— А в углу не стоял?

И тут только я вспомнил, что стоял за партой.

II говорю:

— За партой стоял.

— А говоришь, ничего не было!

— Я просто забыл.

Беру нож и начинаю вместе с мамой чистить картошку. Мама спрашивает:

— За что? Я говорю:

— Я не слушал.

— Почему же ты не слушал?

— Да так, задумался.

— О чем же?

Я чищу картошку, словно очень занят, и не отвечаю.

— Это нехорошо, что ты забыл. Хорошему мальчику стыдно стоять за партой, и он постарался бы больше так не делать. Ведь учительница тебя наказывает для науки, чтобы ты свою вину лучше понял. А раз ты забыл$7

Я смотрю на маму и думаю:

«Бедная, добрая мама, ничего-то она не понимает».