Когда я умирала

Не нам судить о наших грехах, не нам знать, что есть грех перед очами Господа. У ней была трудная жизнь, но жизнь у всех женщин трудная. А послушаешь ее, можно подумать, что о грехе и спасении она знает больше Самого Господа Бога, больше тех, которые боролись и сражались с грехом в этом человеческом мире. А всего-то грехов у нее -- что больше любила Джула, и это же ей было наказанием, потому что Джул ее никогда не любил; любил Дарл, которого Сам Господь отметил, а мы, смертные, считали чудным -- и его она обделила любовью. Я сказала: "Вот твой грех. И наказание тоже. Джул -- твое наказание. А где спасение твое? Жизнь-то коротка, -- говорю, -- чтобы заслужить вечную милость. Господь есть Бог ревнитель. Ему судить и определять; не тебе".

"Знаю, -- сказала она. -- Я..." Тут она замолчала, а я говорю:

"Что ты знаешь?"

"Ничего, -- она говорит. -- Он мой крест и будет моим спасением. Он спасет меня от воды и от огня. И хоть сгубила я жизнь свою, он меня спасет".

"Откуда ты можешь знать, пока не отворила сердца для Него и не вознесла Ему хвалу?" -- сказала я. Потом поняла, что она говорит не о Боге. Поняла, что она кощунствует от тщеславия сердца своего. И я тут же стала на колени. Я просила ее стать на колени и отворить свое сердце, выбросить из него дьявола тщеславия и отдаться на милость Господню. Но она не захотела. Так и сидела, заблудшая в тщеславии и гордыне, затворивши сердце от Господа, а на место Его поставивши смертного себялюбивого мальчишку. Я стояла на коленях и молилась за нее. Молилась за эту несчастную слепую женщину, как никогда не молилась за себя и моих родных.

АДДИ

Днем, когда кончались уроки и последний сопливый, уходил, шмыгая носом, я отправлялась не домой, а вниз к роднику, где я могла сидеть в тишине и ненавидеть их. Там было тихо, только булькала вода, да солнце тихо опускалось за деревья, и тихо пахло сырыми прелыми листьями и свежей землей; особенно по весне -- когда было хуже всего.

Я вспоминала слова моего отца: "Смысл жизни -- приготовиться к тому, чтобы долго быть мертвым". И когда я смотрела на них изо дня в день: каждый и каждая со своей тайной эгоистичной мыслью, чужие друг другу по крови и мне по крови чужие, -- когда думала: неужели только так я могу приготовиться к тому, что бы быть мертвой? -- тогда я ненавидела отца за то, что он меня зачал. Я с нетерпением ждала, когда они провинятся и надо будет их пороть. Каждый удар розги я ощущала своей кожей; когда под розгой вспухало и кровоточило -- то моя кровь текла, и при каждом ударе я думала: Теперь ты знаешь обо мне! Теперь и я частица твоей тайной эгоистичной жизни, потому что пометила твою кровь моею на веки вечные.

И я взяла Анса. Раза три или четыре я видела, как он проезжал мимо школы, и только потом узнала, что для этого ему надо сделать в четыре мили крюк. Я заметила, что он уже горбится, -- высокий мужчина и молодой, на козлах он напоминал голенастую озябшую птицу. Повозка медленно проезжала, поскрипывая, а он по ходу медленно поворачивал голову, глядя на дверь школы, и скрывался за поворотом. Однажды, когда он проезжал, я вышла и стала в дверях. Он увидел меня, сразу стал смотреть в другую сторону и больше не оглядывался.

По весне бывало хуже всего. Ночами, когда дикие гуси летели на север и дикие, далекие их крики неслись с вышины сквозь дикую темень, я лежала в постели и думала, что не вынесу этого, а днем не могла дождаться, когда уйдет последний и я смогу спуститься к роднику. И вот в тот день я подняла голову и увидела Анса: он стоял в воскресном костюме и вертел, вертел шляпу в руках. Я сказала ему:

-- Если у вас есть женщины в семье, почему они не заставят вас постричься?

-- Нету их у меня, -- сказал он. И вдруг пустил на меня глаза, как двух собак на чужом дворе. -- Затем я и приехал к вам.

-- И не скажут, чтоб вы спину не горбили, -- сказала я. -- Так нет женщин? Но дом-то есть. Говорят, у вас дом и хорошая ферма. А вы один живете, сами управляетесь? -- Он только смотрел на меня и вертел шляпу. -- Новый дом, -- я сказала. -- Собираетесь жениться?

А он, глядя мне в глаза, повторил:

-- Затем я и приехал к вам.

Потом он мне сказал:

-- Родни у меня нет. Так что допекать вас будет некому. У вас-то есть небось.

-- Да. Есть родные. В Джефферсоне.

Он немного приуныл.

-- Какое-никакое, а хозяйство имеется. Я человек бережливый; у меня

-- Послушать они могут, -- сказала я. -- Но разговаривать с ними будет трудно. -- Он вглядывался в меня. -- Они на кладбище.

-- А живые родственники? -- сказал он. -- С ними другой разговор.

-- Да? -- сказала я. -- Не знаю. Других у меня никогда не было.