Когда я вгляделся в твои черты (СИ)

― Хах… Дылда вроде такой стал, а всё те же высокопарные мальчишеские речи! ― Дементьев натужно усмехнулся.

― Возможно, ― выпустив густую струю дыма, отстранённо ответил Эрен.

― И как, понравилось оно тебе ― владеть наполовину?

― А тебе целых семь лет нравилось?

Вадим ощутил, как к горлу подкатил тугой ком.

― Погляди только на себя, старый дурак! Кичился тем, что выкрал из постели шестнадцатилетнего пацана растерянную девчонку, а теперь ноешь тут в пылищи. Долбанное позорище. И знаешь, ты здесь не потому что тебе изменили: просто твоя жена, едва освободившись от тебя, прыгнула обратно в постель к тому самому мальчишке, у которого ты забрал её как трофей! ― Эрен надсадно рассмеялся, давясь горечью дыма. ― Тебя унизило, что пафосные парижские ресторанчики, Лувры, Эрмитажи и Ла Скалы не заменили ей смазливого нищего заморыша, сколько ты ни пытался его вытравить из её головы.

― А ты, значит, наслаждаешься моим «унижением»?

― Мне, скорее, забавно. По прошествии стольких лет твои речи кажутся по-настоящему смешными. И пустыми.

— Зря хорохоришься. — Дементьев тяжело откашлялся и хмыкнул. — Вы с ней долго не протянете. Мика уйдёт снова. Потому что привыкла к деньгам, к тому, что у неё было всё для комфортной и респектабельной жизни. А ты — это так, для хорошего секса и воспоминаний о юности. Она, небось, привыкла весело проводить с тобой время и решила, что это обманчивое чувство новизны и есть жизнь. Вот только после тусовки человек идёт домой и возвращается к рутине. Но с тобой её рутина будет утрачена, и Микаса потеряет почву под ногами.

— Со мной? ― с насмешливой задумчивостью повторил Эрен. ― К твоему сведению, она послала меня куда подальше вместе с предложенным кольцом! Может быть, ты прав, я не знаю… Но кое-что ты до сих пор ни хрена не улавливаешь, раз пришёл сюда бить мне морду: она действительно решила уйти. И Микаса не уходит ко мне ― она уходит от тебя.

― Что ж… Видимо, хочет искупить вину. Ты, конечно, во всём винишь меня, я это даже понимаю. Но решение предать тебя ― это только её ошибка. Она сама пришла в мой дом, сама поцеловала меня, хоть я и предупреждал, что я подонок и что цена её побега из нищеты ― это ты. ― Дементьев пристально наблюдал за всеми оттенками боли, что выражало лицо Эрена. ― Да, парень, я ей так сказал: она должна пожертвовать тобой ― никогда больше не любить тебя и не дружить с тобой. Разумеется, это не остановило её, и Микаса сама всё решила в тот вечер. Я просто забрал то, что желал. Потому что мне принесли это на блюдечке. Можешь истерить, можешь ещё раз ударить меня, но факт остаётся фактом.

По лицу Эрена скатились две бесстыдные слезы. Он глубоко затянулся и бросил окурок в близстоящую урну.

― Тебе удобнее считать во всём виноватой отчаявшуюся несовершеннолетнюю девчушку, у которой мозги отшибло из-за горя и ненависти к себе. Я знаю, что она ошиблась и поступила отвратительно. Но будь в тебе хоть капля человечности, ты бы не стал подталкивать её к краю.

― Я хотел её себе, придурок! Как до тебя до сих пор не дошло? Я привык брать что хочу, и не моя вина, что Микаса добровольно отдала мне себя.

― Ты хотел, значит… Хотел… В твою затуманенную похотью башку и мысли не закралось, что ты разрушил жизни двух детей, едва сделавших уверенные шажочки в объятия друг друга. Да ты, мудак, поломал добрую часть её и моей юности своими грёбаными хотелками! Твоей раскуроченной рожи за это ничтожно мало! Ну, украл ты её, а что дальше-то? Что-то я не увидел в женщине, едва не совершившей суицид из-за тяжёлой депрессии, восторгов насчёт «рутины», которую ты ей дал. У тебя горы деньжищ, и Микаса поначалу наивно верила, что у неё к тебе глубокие чувства, но ты настолько феерично всё просрал, что остаётся лишь похлопать твоей рукожопости!

Эрен умолк и сердито сунул руки в карманы мантии. Он изо всех сел пытался унять гнев и мыслить ясно, не позволять Дементьеву снова манипулировать собой, как много лет назад: «Я больше не тот заносчивый глупый мальчишка и не собираюсь играть по твоим правилам», ― твердил он себе.

Вадим же уставился перед собой — блуждающе, потерянно, словно глядел не вперёд, а внутрь себя самого, пытаясь вытащить на свет остатки искренности и человечности. Он больше не видел в Эрене разъярённое языческое божество: он вновь был тем спесивым смелым пареньком с острыми прядями, обрамлявшими худое лицо, полное страданий и непонимания. Его силуэт размылся и превратился в сгусток неутихшей боли ― до сих пор кровоточащую открытую рану. «Интересно, что бы сказала Оля? Разочаровалась бы она, узнай, насколько её “папуся” отвратительный, грязный ублюдок? Я изувечил душу этому мальчику и отобрал у него самое дорогое, с чем сам решительно не понимал, как правильно обращаться».