Когда я вгляделся в твои черты (СИ)

― Спасибо. За всё. Мне и так неловко, что я для тебя обуза, а ты ещё и искренне помогаешь.

― Опять нытьё развёл. Сказал же, ты поступил бы так же на моём месте. И мне есть за что извиняться… Я всё ещё иногда думаю об этом, несмотря на то, что мы вроде как простили друг друга.

― Да, я понимаю.

― Вот и славно. А теперь постарайся заснуть. Я тоже на боковую, а то завтра этот семинар ещё, чтоб его.

***

Аккуратный острый почерк на дорогой бумаге с приятной текстурой. Простые и тёплые слова. Микасу забавляло выборочное эстетство во всём практичного Леви. Зачастую ей казалось, что он стыдится проявлять всю полноту чувств, стыдится того, что любит красивые вещи и красивых людей. На работе его считали закрытым, нелюдимым и грубоватым, но она знала, каким заразительным бывает дядин смех в кругу семьи, какими щедрыми и искренними жестами он осыпает тех, кто ему небезразличен.

«Эти люди удивились бы его сентиментальной привычке писать мне длинные письма», ― размышляла Микаса, поглаживая подушечкой среднего пальца бесконечные строки.

Разумеется, Леви писал племяннице сообщения в социальных сетях, но все важные итоги любил подводить в написанных от руки письмах. Это было между ними двоими. Ниточка кровных уз, соединяющая их сквозь тысячи километров.

К восьми исписанным листам были приложены две фотографии. На них весёлый и влюблённый дядя сжимал в объятиях синеглазую красавицу в летнем сиреневом платье, а её огненные тяжёлые кудри волшебными каскадами падали с изящных плеч на сильные руки Леви.

Он знал, что одной лишь Микасе мог написать о том, как счастлив наконец-то сделать предложение любимой женщине. Она была почти вдвое моложе его, и родственники, включая Харуми с Бруно, стыдили Леви за легкомыслие. Только племяннице он мог поведать, что нашёл родственную душу, с которой готов разделить свои угрюмые деньки, наделив их радостью.

Он приглашал Микасу в Израиль на свою свадьбу и впервые серьёзно предложил переехать жить к нему, в купленный месяц назад просторный дом.

«Поздно уже», ― с грустью заключила Микаса и поглядела в окно, на серую улицу, где прекрасный и беспощадный октябрь медленно убивал горько-пряным ядом всё живое, льстиво осыпал золотом улицы. Когда-то она мечтала переехать к дяде, и они строили серьёзные планы. «Погоди немножко, вот ещё подзаработаю поприличнее и обязательно заберу тебя из этого дерьма», ― успокаивал он её, но дела не клеились, и Леви впритык хватало на себя и финансовую помощь родителям и Микасе.

Она сама всё решила. В грозовой августовский вечер.

Микаса старалась не думать о чувстве вины. Она отключалась от реальности, когда Дементьев забирал её с собой погулять или отвозил на шопинг в бутики с дизайнерской одеждой. До его отъезда в Петербург они часами говорили о жизни и искусстве, и в эти моменты Аккерман могла раствориться в спокойствии и ощущении правильности своего выбора, отбросить сожаления.

Ночь вносила ясность. Безжалостную и нагую. Доставала Микасу за шиворот из хлипкой лачуги уютного самообмана и бросала на огненную решётку не выстраданного желания.

Несмотря на общие интересы, схожий темперамент и одну на двоих порочность, Микаса с трудом представляла, как однажды ляжет с Дементьевым в постель. Это было неловко и странно. К тому же она считала, что поступила как шлюха, когда поцеловала его.

«Испытывать сильные чувства одновременно к двум разным мужчинам как-то мерзко».

Но ночью она не думала о двоих.

Во тьме своей крохотной спальни она призывала воспоминания о хулиганском взгляде зелёных глазищ, о громком шалопайском смехе маленького паршивца, крадущего для неё яблоки из окраинных садоводств, о тёплых руках, обернувших вокруг её шеи красный шарф холодным вечером.

Она стыдливо молила о влажном прикосновении его языка ― ласковом, игривом и робком.

Движения её собственных рук не могли воскресить ту же сладость. Ту самую нежность. Как ни ускорялся темп её пальцев, скользящих между ног, ни учащались тихие стоны, складывающие четыре буквы в заветное имя, он не мог явиться к ней из пустоты, за всё простить и забрать с собой.

Микаса всегда обещала себе, что это в последний раз. Что она больше не будет грезить о близости с Эреном. Не будет позволять тоске по нему завладеть собой. Она клялась каждое утро и каждую ночь нарушала свои клятвы.

Двойную боль ей причиняло состояние Армина, убитого разладом лучших друзей. Микасе хотелось загнать себе под ногти иглы, когда она замечала, как при общении с ней он подбирает слова, если начинал говорить об Эрене. Запертый между двух огней он разрывал сердце напополам и смиренно наблюдал, как оно кровоточит от невозможности повлиять на ситуацию. Микаса чувствовала это нутром и ненавидела себя. Ей было не избежать разговоров об Эрене, ведь Армин был единственным, кто мог рассказать о его самочувствии и о том, когда он наконец вернётся в школу. Микаса тайно мечтала об этом и с той же силой боялась.