Когда мертвые оживут

— Нам придется идти пешком?

— Совсем немного. Ничего страшного.

Она сглотнула, прильнула к нему и прошептала:

— Может быть, просто уйдем и никаких детей?

— Нет. Дети нужны. — Теперь ее оттолкнул он. — В них половина дела.

— Как хочешь. Ты даже не знаешь, как их зовут. Пэтти не пойдет.

— Плевать. — Уэйн вздохнул. — Собери все, сиди тихо, никого не пугай. Дай сюда пиво. Мы уйдем на рассвете. Тебе нужно поспать.

Она вышла из туалета и поднялась на верхний этаж, вся дрожа и сомневаясь, что сможет уснуть: завтра будет не лучше. В темноте учебной комнаты, также служившей детям спальней, она перешагивала через матрацы и просто хватала одежду, какая была, из нестираных груд. Заталкивала вещи в рюкзак, стараясь отбирать их специально для тех, кого наметила, но в слабом свете фонаря не была уверена, что находит нужное. Дети спали как убитые. Пэтти прикорнула на полу, Девон хрипел, как засоренная труба. Обувь: с нею нельзя ошибиться. Морган, Летиция, Грег, Шон, Сара. Они — избранные, она может помочь только им.

Сью только-только заснула, когда ее разбудил Уэйн и сказал, что мертвецы обнаружили склад.

Стемнело, и вот другие ему подобные вышли из леса. Они плелись мимо, не обращая на него внимания; одни изувеченные, разложившиеся и безусловно прекрасные; другие невзрачные, скучные и уродливые, вроде тех весельчаков на колесах и с грохочущими железяками.

Ночь была сырой и холодной. Когда он попытался сделать вдох, воздух показался пустым и пресным. В нем не было нужды. К счастью, он пока не нуждался вовсе ни в чем, по крайней мере из материального. Он мог просто сидеть, ничего не соображая и не помня.

Но это не значит, что он обходился совсем без мыслей. В его сознании носились сонмы образов — люди, места и вещи плюс эмоции, которые все это возбуждало в нем. За долгую ночь он несколько раз хватался за голову и раскачивался, стеная, — его терзали мысли.

Дело не в картинах насилия и страха — таких, по сути, было немного. Боль возникала из-за какофонии в мозгу, так как все образы и чувства поступали без порядка, логики и связи. Он не мог выбрать, о чем думать; не мог даже выделить что-либо из конкретного ряда. Ему не удавалось рождать мысли — он лишь находился под их обстрелом, и эта атака могла бы посоперничать с физической пыткой.

У него не было слов почти ни для чего из того, что проходило через сознание, и это усугубляло душевную боль. Без названий и категорий даже приятные чувства запутывали и разочаровывали, так как он был не в силах ни понять, ни объяснить свое удовольствие. И эта боль усиливалась от его неспособности на чем-либо сосредоточиться или предвосхитить появление следующей мысли или чувства. Вместо этого он оставался полностью во власти капризов неведомой силы, действовавшей не то снаружи, не то внутри.

Когда ему удалось достаточно успокоиться, чтобы просто наблюдать и не мучиться каверзами сознания, он заметил, что перед мысленным взором вновь и вновь возникает одно и то же лицо: белокурая девушка с чистой кожей. В разных мыслях ее возраст и облик менялись, но он узнавал одного и того же человека. Ее окружали люди в разнообразных одеждах, часто — среди цветов и деревьев; во многих обрывках воспоминаний она издавала ртом радостные звуки, которые он пытался повторить, но не мог, однако все же чувствовал удовлетворение. Последнее, увы, было неполным, ибо он не понимал ни ее связи с собой, ни причины, по которой думал о ней так часто. Он не знал ее имени. Его все сильнее смущала и угнетала неспособность сформулировать или уточнить, кто она такая, — и вот он издал второй стон, самый громкий и протяжный в казавшейся бесконечной ночи.

Он взвыл еще безнадежнее через пару часов, когда осознал более значительный ущерб, понесенный разумом и душой. Незадолго до рассвета он уразумел, что не может ни поименовать, ни понять свои чувства к девушке. Созерцать ее в уме приятно: в этом нет ни страха, ни боли, ни злости — эти эмоции он представлял себе полнее и лучше. Ему отчаянно хотелось снова увидеть и услышать девушку, но его стремление к ней не было сродни жажде и голоду, которые точили его нутро от глотки до кишок, завязывая узел жгучей боли и жадного желания. Только мысли о ней и помогали ему забыть о своем искалеченном, растерзанном теле. С ними он забывал себя почти полностью и думал лишь о ней: чего она хотела, что чувствовала и в чем нуждалась.

Он ощущал все более настойчивую потребность найти название этому самоубийственному чувству, а также выяснить, на что способно существо, столь напряженно его испытывающее. Поскольку всякое понимание данного чувства пребывало за гранью поврежденного рассудка, ему оставалось взывать к равнодушным звездам — воем самым долгим и пронзительным, какой только мог издать бывший человек, умерший и никому не нужный. Тот факт, что он уже мертв, лишь усиливал одиночество и оторванность от всего, что могло облегчить его боль.