Когда мое сердце станет одним из Тысячи

— Я не могла перестать думать о нем.

— Ничего страшного не случилось, правда.

— Случилось, — не соглашаюсь я. — Твой самолетик тебе дорог. И я не успокоюсь, пока он снова не станет целым.

Он смотрит на меня.

— Пойду принесу.

Через несколько минут мы сидим за кухонным столом, между нами лежат сломанный самолетик, тюбик клея, тюбик зеленой краски и маленькая кисточка. Стэнли делает пару глотков кофе из чашки со снеговиком, пока я ровным слоем наношу клей на крыло. Сейчас он, кажется, уже слегка расслабился.

Я замечаю, что самолетик сделан не так искусно, как остальные. У него кривовато посажены колеса и краска лежит неаккуратно, в некоторых местах заметны мазки кисти.

— Когда ты его собрал.

— С отцом, когда мне было восемь. Это был мой самый первый самолетик.

Ну конечно. И именно его я сломала.

Мое расстройство, видимо, очень заметно, потому что он поспешно добавляет:

— Все в порядке. Честно, все нормально, — он смотрит в пространство. — Этот самолетик и правда особенный, но… все не так просто. Отец подарил мне его, чтобы извиниться.

— За что.

— Уже не важно.

Я прикрепляю крыло к корпусу и дую, чтоб клей подсох. Стэнли мало рассказывал о родителях.

— Ты сказал, что вы больше не общаетесь. Что случилось.

Одним пальцем он раскручивает крошечный пропеллер.

— Они с мамой разошлись, когда мне было девять. Это было ужасно, — он вертит в руках тюбик клея. Взгляд упирается в стол. — Хотел бы я, чтобы она не выставляла его за дверь. В смысле… он ведь это не нарочно.

От этих слов по телу пробегает дрожь.

— Что ты имеешь в виду.

Стэнли сжимает губы и молчит почти минуту.

— Папа всегда был очень телесным человеком. Он так выражал любовь. Он любил в шутку бороться. Просто дурачиться, понимаешь? Но иногда, немного выпив, он забывал, насколько он сильный, и… в общем, он сломал мне руку.

Я открываю рот, но не издаю ни звука.

— Это был сложный перелом, — продолжает он. — Мне потребовалась операция. Мама так его и не простила. Когда он съехал, я видел его только по праздникам, потом и это прекратилось. Может, он боялся снова причинить мне боль… а может, это был всего лишь предлог и ему не хватило смелости быть рядом. Видит бог, меня нелегко было растить. Но все же ему не стоило… — Он замолкает. Делает вдох. — Я все еще иногда говорю с ним по телефону, он присылает мне деньги, когда нужно. Он оплатил бóльшую часть моей учебы и медицинских расходов. И я ему очень за это благодарен, правда… Без него не знаю, где бы я сейчас был. Но последний раз, когда я предложил пообедать вместе или что-то еще, он замолчал. А затем сказал, что лучше нам не встречаться. Для меня же лучше. — Ладонь Стэнли медленно сжимается в кулак. — Он не пришел даже на мамины похороны. После он позвонил и извинился — сказал, что ему было слишком тяжело. Мне пришлось стоять там одному и смотреть, как ее кладут в землю.

Он берет самолет в руки, аккуратно дует на клей и кладет на крыло несколько мазков краски. Закончив, он ставит самолет на стол.

— Ну вот. Что я тебе говорил? Как новый.

Полоска темно-зеленой краски покрывает перелом. Она другого оттенка — заметно, что самолет чинили.

Мне требуется несколько секунд, чтобы заговорить.

— Мне жаль, — говорю я. Не знаю, о чем именно — о самолетике или об остальном.

Он улыбается, уголки губ напряжены, словно ему больно.

— Все в порядке. Все могло быть намного хуже. Мне еще повезло, правда…

Я накрываю его ладонь своей, и он замолкает. Несколько минут мы ничего не говорим. В его глазах блестят слезы, он быстро моргает, не давая им пролиться.

Он вытирает глаза рукавом и снова улыбается. На этот раз улыбка кажется более естественной.

— Давай завтракать? У меня есть несколько яиц.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Когда тем утром позже я выхожу от Стэнли, мир вокруг мокрый от дождя, тротуары блестят, а небо почти черное. Слабый перламутрово-серый рассвет окрашивает горизонт.

В груди странное ощущение. Пустота? Нет, не совсем так. Легкость. Все мои чувства обострились. Утро, разливающееся над миром, сияет, словно засвеченная фотография, словно воздух заряжен электрическими частицами. За последние несколько дней столько всего произошло, что я не знаю, как это переварить.

Я решаю, что, в целом, опыт был положительным.

Я не рассчитывала увидеть доктора Бернхардта еще неделю. Но в тот день, возвращаясь с работы, я замечаю его машину возле моего дома.

Он стоит у подъезда, одетый в твидовый пиджак и с черным зонтом в руке. Я выхожу из машины. Одежда его промокла, очки запотели от дождя. Морось все еще сыплется с неба, образуя на лужах мелкую рябь.

Второй раз он является раньше времени. А ведь он знает, что это выбивает меня из колеи.

— Сегодня не среда, — замечаю я.

— Я в курсе. Прости, что явился не предупредив. Но после того твоего звонка мне нужно было поговорить с тобой лично. Если честно, я беспокоился. Ты казалась… взвинченной. Никогда не слышал столько эмоций в твоем голосе.

Я рассматриваю свои ботинки.

— Мне не стоило вам звонить, знаю. Мне было плохо от недосыпа. Моя логика была нарушена…