Когда мое сердце станет одним из Тысячи

Две слезинки выскальзывают из моих глаз и катятся по щекам.

Он открывает объятия, и я не выдерживаю. Руки вцепляются в его рубашку. Лицо прижимается к его шее, и я рыдаю, издавая безобразные, дикие, животные звуки. Не могу остановиться. Меня это пугает. Больно так, словно меня раскололо надвое и все внутренности вываливаются наружу.

Он прижимает мою голову к своему плечу и качает меня вперед-назад.

Я плачу очень долго. А когда перестаю, чувствую себя измотанной, слабой и пустой. Но пустота эта какая-то чистая. Я чувствую себя обновленной, словно младенец, открывающий впервые глаза и видящий мир во всей его странности и красоте.

— Не очень-то нам повезло с семьями, как думаешь, — говорю я слабым и хриплым голосом.

У него вырывается нервный смешок:

— Нет.

— Если у нас когда-то будут дети, — говорю я, — давай будем лучше.

В ту ночь мы вместе спим на его кровати, впервые с тех пор, как я переехала. Он придвигается ко мне в темноте:

— Ты останешься?

Я беру его руку в свою и прижимаю к щеке:

— Останусь.

Его волосы блестят в свете лампы, я касаюсь их. Они мягкие, словно мех; есть что-то успокаивающее в их текстуре. Я медленно пропускаю пряди между пальцами. У него перехватывает дыхание.

— Что, так неприятно, — спрашиваю я.

— Нет, приятно.

Я касаюсь его шеи сзади, где кожа теплая и бархатная, и он ежится. Когда я запускаю пальцы за воротник его футболки, он напрягается, поэтому убираю руку и продолжаю медленно гладить его волосы.

Мне этого недоставало. Недоставало возможности касаться его. Его тепла, его запаха. Это ощущение пробуждает во мне нечто беспокойное, и мне хочется большего.

Я кладу ладонь на его бедро.

— Элви, — выдыхает он.

— Что не так.

— Я не то чтобы не хочу, я хочу, поверь. Просто… у меня на ногах все еще ортезы. Я едва ли могу двигать нижней половиной тела. Ну… — он хмыкает. — Та самая часть у меня в порядке, но все же. Должно пройти время, прежде чем я смогу таким заниматься.

— Даже если мы не можем заняться этим обычным способом, мы можем сделать что-то еще. Когда я изучала вопрос…

— Изучала?

Ах, да, я же ему не говорила.

— Я посмотрела кучу порнографии, чтобы подготовиться. В смысле, к первому разу.

— Хм, — он отводит глаза.

— Я видела множество разных позиций и способов, — продолжаю я.

— Элви, — его голос кажется немного напряженным.

— Что.

— Я хочу, чтобы наш первый раз был особенным, — он берет меня за руку. — Я очень хочу сделать это правильно. Я хочу быть готовым и не хочу быть в негнущихся ортезах, когда это произойдет.

Эти слова ставят меня в тупик.

Когда я первый раз предложила это Стэнли, я просто хотела доказать себе, что могу этим заниматься. Мне было даже неважно, понравится мне или нет, я просто хотела ощутить связь с другим человеческим существом, хотя бы на одну ночь. Но сейчас все иначе. Я хочу именно его. Я хочу касаться его, чувствовать его кожу на своей.

Но я вспомнила, что он рассказал о своей матери — как после этого он даже перед врачом не мог раздеться.

— Мне просто нужно чуточку времени, — шепчет он.

Стэнли был терпелив со мной. Я тоже смогу потерпеть.

Я касаюсь его груди и говорю:

— Когда будешь готов.

Он расслабляется, и я понимаю, что правильно сделала, решив не настаивать.

И все же небольшое разочарование остается. Мы так много открыли друг другу, и это последняя преграда между нами.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Озеро выглядит таким же, каким я его запомнила, — гладкое, глянцево-синее, словно зеркало. Я останавливаю машину на небольшой парковке рядом с пляжем.

— Ты точно хочешь это сделать? — спрашивает Стэнли.

— Да.

Заря подсвечивает облака розовым, я иду по мокрому песку. Ноги трясутся, и пот струйкой стекает по спине, несмотря на бодрящий, прохладный воздух. Я встаю лицом к воде. Волны лижут песок.

Тело моей матери извлекли из озера во время расследования много лет назад. Позже я узнала, что ее кремировали по воле каких-то дальних родственников, которых я ни разу в жизни не видела. Не осталось ни гроба, ни могильного камня. И хотя она уже не в озере, это место больше всего походит на ее могилу.

Я сажусь на корточки и кладу руку на гладкий, пропитанный водой песок. Он теплый, словно живой. Волны заползают на мои пальцы. Осторожно, одним пальцем я вывожу на песке имя: КЭССИ ЭЛИАНОР ФИТЦ.

Для меня она всегда была мамой. Я не знаю, кем она была помимо этого. И у меня уже не будет возможности узнать.

Я вспоминаю те деньки, до того, как начались все эти неприятности, когда мы просто были матерью и дочкой. Мне три или четыре годика. Мы с мамой вместе готовим печенье. Я в восторге от липкого теста, без конца опускаю в него руки и играю с ним, как с глиной, измазываю им лицо и волосы, и все это время мама смеется. Потом она начисто вытирает мне лицо, а сама сияет. Он целует меня в макушку и произносит: «Ты хоть знаешь, что ты у меня самая лучшая?»

Я уверена, что даже в то время были сложности. Уверена, что я закатывала истерики, забивалась в углы и пряталась под кроватью. Но мы были счастливы.