Когда мое сердце станет одним из Тысячи

Я размышляю, не сказать ли ей, что синдром Аспергера — не психическое расстройство, а социальное и, возможно, вообще вариант неврологической нормы. Но я чувствую, что если буду спорить, то ее мнения не изменю, а возможно, и разозлю.

— Вы хотите сказать, что, если я психически неполноценна, вы не станете судить меня за то, что я сделала?

— Нет, я хочу сказать, что, возможно, потребуется поместить вас под постоянное наблюдение. Государство назначит кого-то, кто поможет вам справляться с вашей жизнью.

Постоянное наблюдение. Я почти начинаю дрожать. Неужели такое может случиться? Неужели она передаст контроль над моей жизнью какому-то незнакомцу? Я изо всех сил стараюсь говорить ровно.

— Но не каждый человек с аутизмом нуждается в наблюдении. Многие люди с диагностированным синдромом Аспергера построили карьеры и даже женились и завели детей.

— В таком случае им просто поставили неверный диагноз, — она шмыгает носом. — Врачи любят разбрасываться диагнозами. Это, наверное, старомодно, но я считаю, что иногда люди просто ошибаются и порой незрелость и подростковая вспыльчивость лечатся дозой холодной, тяжелой реальности.

Мне хочется сказать ей, что не все так просто. Если я справляюсь с работой, это еще не значит, что я такая же, как все. Моя голова не поменялась только потому, что поменялись жизненные обстоятельства. Но то, что я сейчас скажу, повлияет на всю мою будущую жизнь. Мне нужно быть предельно осторожной.

— В чем конкретно заключается ваш вопрос.

— Я спрашиваю, считаете ли вы себе аутистом, — произносит она.

Вспышка паники, словно бомба, взрывается в моей голове, зрение рассеивается, все вокруг становится мутным. Что бы я ни сказала и как бы ни почувствовала себя, это будет ошибкой. Но мне нужно что-то сказать. Я мгновенно принимаю решение.

— Нет, я считаю, что мой диагноз был ошибочным.

— Тогда, выходит, вы полностью здоровы?

Я пытаюсь потушить жгущее ощущение в горле. Хотела бы я понимать по голосу, что человек имеет в виду; я не могу понять, это сарказм или она задает серьезный вопрос. Но отступать поздно.

— Да.

Он соединяет указательные пальцы. Ее лицо ничего не выражает.

— Что ж, — говорит она наконец, — вижу, вы достаточно повзрослели за последние полтора года. И я верю, что людям, которые готовы работать над собой, нужно давать второй шанс. Ввиду того, как успешно вы справлялись с самостоятельной жизнью на протяжении этого времени, став полезным членом общества, я не вижу причин, чтобы отказать вам в вашем ходатайстве на освобождение из-под государственной опеки, — она ставит печать на лежащей перед ней бумаге. — Вы можете быть свободны.

Я в оцепенении выхожу из зала суда, сжимая в руке справку о зрелости. Я все еще пытаюсь это осознать. Все тело неприятно горит, кожу колет, а горло притупленно дерет. Видимо, это кислотный рефлюкс от стресса.

Чувствую, что брючный костюм каким-то образом способствовал моему неожиданному успеху, хотя кажется абсурдом, что нечто столь тривиальное, как одежда, может повлиять на мнение человека, чья основная задача — беспристрастно и объективно соблюдать закон. Мне даже в голову не пришла мысль купить новую одежду специально для слушания. Думая об этом теперь, я понимаю, что должна была больше времени уделить подготовке. Без помощи доктора Бернхардта я наверняка осталась бы под государственной опекой.

Я так и не поблагодарила его как следует. Мое краткое, беглое выражение благодарности кажется недостаточным. Я оглядываюсь вокруг, но его нигде не видно.

Может, он уже ушел. Я чувствую слабую боль в груди, которую спустя мгновение распознаю как разочарование. Но в конце концов, у него больше нет обязательств передо мной и, скорее всего, есть другие дела, другие неадекватные подростки, которых он должен навещать.

В течение нескольких минут я просто стою в просторном холле с глянцевым полом из черного мрамора. На протяжении всех этих месяцев я изо всех сил старалась себя проявить, а решение было принято за десять минут, и все, что потребовалось сделать, — это соврать. Я смотрю на документ с официальной печатью судьи, объявляющий меня дееспособным членом общества, и чувствую себя опустошенной.

Вернувшись домой, я запихиваю справку в ящик стола.

На часах почти девять тридцать. Я откладываю в сторону опасения, снимаю брючный костюм и натягиваю униформу цвета хаки.

Пора на работу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Солнце ярко светит в небе, воздух прозрачный и холодный. Когда я захожу в главное здание «Хайкори-парка», чтобы отметиться, я обнаруживаю нескольких сотрудников зоопарка, скучившихся в коридоре. В толпе выделяется пиджак мисс Нэлл — цвета розового фламинго. Тоби с бледным, как снег, лицом прислонился к стене. Подойдя ближе, я замечаю, что он прижимает к руке полотенце, сквозь него сочится кровь, красное на белом.

— Я предупреждала тебя! — кричит мисс Нэлл.

— Я просто хотел его покормить, — ноет Тоби. — Я видел, что Элви постоянно это делает. Но стоило мне открыть дверь клетки, он как взбесился!

У меня сводит живот. Шанс. Он говорит о Шансе.