Когда море отступает

Он направился к выходу. С минуту постоял на пороге, вдыхая освежающий морской воздух, приятно пахнувший водорослями, потом замешался в толпу.

За Воротами Войны старый гид тряс головой.

— Вот так каждый год, — говорил он молодому. — Иной раз целыми часами торчат…

— А попросить удалиться? Раз время истекло, я бы не постеснялся.

— Вот такому ты бы сказал?

— Дверь загородил, как все равно шкаф…

Бархатистый голос старика вновь зажурчал:

— Особенно зимой! У них у всех такой отсутствующий вид! И заметь: я их понимаю… Но если ветер, и манекены шевелятся — вот это на них действует!

Он закашлялся. С его лица сбежала улыбка — улыбка добродушного здорового старика.

— Опять посетители! — сказал он. — Ну, да это последняя группа.

Он не знал, стоит ли продолжать разговор. Молодой был до того непонятлив! И все же старик тихим голосом заговорил снова:

— Мой шурин — под Диксмуйденом… Под Диксмуйденом. Вот уже сорок с лишним лет он каждый год…

Тут старый гид еще понизил голос и стыдливо признался:

— А я — под Верденом. Под Верденом. У старика Петэна. Да, да, у маршала. Штыковой бой. Мортом, Мортом…

И тут молодой увидел, как по лицу старика, еще недавно такому веселому, прошла та же холодная тень, какая только что прошла по каменному лицу канадца. Молодой ничего не понимал, потому что ему было только тридцать лет. Все это ему черт знает до чего надоело. «Старая ты ж…, и твой маршал тоже!» Гид — хорошая должность. Не утомительно. Ведешь людей, выпроваживаешь. Все неприятности в музеях — высадки, войны и победы — только от бывших солдат! Не нарочно же они. А все-таки… Как бы то ни было, а топтаться с последней группой придется ему! И он покорно шмыгнул к своему стаду.

Остались повернутые спиной манекены часовых войны да старый страж, неподвижный, как и они, и взгляд у него был невидящий, точно у рабов, что стоят при входе во дворец фараона.

II

На площади Освобождения, под огромной безвкусной статуей Девы — покровительницы высадки, скопление черных пиджаков напоминает сельскохозяйственную выставку, но вместе с тем и праздник 14 июля и даже ярмарку — оттого, что появилось уже много купальщиков, парижан, «отпускников», на три месяца в году мирно оккупирующих пляжи. Дышащая молодой свежестью июньского воскресного дня, толпа составляет душу праздника, расцвеченного яркими, как мак, одеждами певчих, и в ней старые пергаментнолицые неповоротливые шпаки перемешаны с белокурыми молодыми хлыщами и с матерыми вояками-усачами, похожими на древних галлов. (А ведь одному богу известно, сколько после Верцингеторикса происходило битв на этом шестиугольном поле!) Веселая и в то же время торжественная толпа, собравшаяся здесь по случаю поминального дня и бессознательно превращавшая его в летний языческий праздник, — вот что нравилось Абелю Леклерку, так же как нравились ему гулянья в Иванов день у него на родине. Если б не нормандское наречие, трудно было бы отличить его теперешних спутников от жителей прибрежий Святого Лаврентия или Шодьер. Не неоглядный морской простор отделял Арроманш от Квебека, а невероятное количество времени.

Отравляя воздух вонью горелого масла, одолевал гору танк с открытой башней. Его перегнали, нарочито громко смеясь, две девушки в бледно-зеленых купальниках, а им вдогонку полетели игривого свойства замечания.

Чем дальше, тем все величественнее представлялся с высоты океан, а поселок суживался. Танк, сделав последний поворот, остановился над Постоянной выставкой, на уровне крыши с караулкой, увенчивавшей нелепый замок постройки 1880 года. Ветер с моря шевелил дикий овес и хлопал полотнищами знамен, упиравшихся древками в животы знаменосцев. Сзади еле карабкались человек двести ветеранов — хромые, убогие, искалеченные, поседелые воины, облекшиеся в темную гражданскую одежду, с орденскими лентами в петлицах.

— Генерал Рувильуа! — шепнул какой-то мужчина своей спутнице, побледневшей от скуки. — Сподвижник генерала Леклерка. А рядом сын генерала Леклерка. Похудел!

Стало трудно продвигаться вперед. Толпа оплотневала. Канадцу преграждала путь рослая и дородная матрона, широкозадая, как кобыла. За руку матери цеплялась девочка — настоящая куколка с голубыми глазами. Матрона пыталась другой рукой поймать карапуза лет четырех — рыжего, крепко сбитого телка. Залпом фальшивых нот грянула «Марсельеза». Малый весь подобрался и неумело изобразил крестное знамение. Он почувствовал, что должен что-то сделать, и повел себя так, как надлежит вести себя в церкви. Пыль покрывала его щеки персиковым пушком.