Когда мы были людьми (сборник)

Его как током дернуло. Он моментально крутанул свое ружье, своего «Зауера». Рогатый двигался на них по широкой тропе, шел прихрамывая. И, жуть какая, показалось, насвистывал темной ноздрей.

Егерь отпятился и оторвал глаза от рогов, глаз, хромой ноги.

Что ж, такова жизнь!

Он услышал сухой треск австрийского винта. Словно вспыхнула спичка, только гораздо громче.

И такова смерть!

И уже в немом кино олень вздернул голову, отвернув его вправо к орошенному австрийцем терновому кусту. Свалился беззвучно, поджав ноги. Так они спят, такими были в утробе, и так они мрут.

«Вареник, одумайся!» – сказал сидящий в егере другой человек. «Ой!», «хирш, хирш, хирш». Фашист подбежал к туше, опять, подпрыгивая. «Ой, хирш!» Выхватил из сумочки блестящую, узкую полоску. Потом пассатижи. Кулаком сунул в оленью морду.

«Око за око, зуб за зуб!»

Фашист ковырялся в оленьей голове. Его светлые охотничьи «голиффе» были мокрые. Он ничего вокруг не видел. Ищет. Где тот глазной клык? «Цон, цон, айн цон».

А олень, между прочим, кодылял, как его батя Иван Данилыч. По-человечьи! Вот так. И не только за это, а и за дитячью сандалию сорок второго года. За нее.

Егерь вскинул «Белку». Уже ружье легко командовало им. И пьянило. Всего один заряд. В белое ухо. В алюминиевое, пропитанное парафином ухо. В муляж.

– И раз, и два, и три.

Он опустил дуло. И опять поднял ствол, который у него плясанул, а потом и вовсе заходил ходуном.

Егерь так и не нажал на курок. И причина была неизвестна, то ли от того, что «человечьей кровью не помазан», то ли из-за телефонного предупреждения бабы Риты, то ли далекий Бог-начальник руку отвел.

Но душа Вареника ныла.

Страшный старик, как после любовного акта, был умиротворен и болтлив. Он звал в альпийские луга, пить там баварское пиво. И талдычил что-то о человеке, родившемся рядом с его деревней. «Мо-царьт! Моцарьт!» – потеряв немецкую пристойность, орал удачливый гость в машине. И бил костяным кулаком по острой коленке. Слуги и шофер мелко смеялись, несмотря на густой запах мочи в салоне.

А Херхендрик доставал из кармана олений зуб и крутил его в пальцах.

8

– Вернулся? – У Райки глаза припухлые.

– Гхммм!

– А я думала – ты в лес ушел. Совсем.

– С чего это?

– С того.

– Немец жив?

– Живее некуда.

– Екалемене звонил.

– …

Поговорили, как чайку напились.

9

Вначале Вареник не понял, что ему таким, как всегда, брезгливым макаром поясняет Ирина Матвеевна:

– Там сказали, не трогайте немца, и вообще, кто вас уполномочил…

Тон стал обидчивым:

– Накричали еще, потом приехали, «засветили» фотик. Словами щупали. Мол, вы тут бросьте художественную самодеятельность. Принимайте как дорогого гостя. У него евры. Понял, Иваныч? – евры. А немцы, австрийцы, финны – все наши друзья.

– За ним надо следить. Тихонько.

– Ты чё, Иваныч, белены объелся?

Вареник смутно улыбнулся. Ему уже нравился тон хозяйки Дома. И он, как будто ему кто подсказывал, попросил:

– Матвеевна, не дашь ли ты мне ключа от «люкса»?

– От какого еще люкса? – Она вперила в егеря непонимающий взгляд.

– От такого, от австрийского.

– Зачем? – испугалась она.

– Посмотреть.

– Вот-вот.

Испугалась, но ключ из своей блестящей, цвета слоновой кости сумочки вынула. И протянула с онемевшими глазами.

– Зачем я на поводу иду? Дуристикой занимаешься, Федор Иванович.

Ожила, помахала ключом перед носом егеря.

– За так не дам.

– А за чучело? Лисы?

– Дам, – решительно стукнула по столу ладошкой в кольцах, – за лису дам, если ты, Федор Иваныч, ровно сто евро лисе под хвост сунешь.

– Получишь! – заверил Вареник. – Он обещал…

Херхендрик оказался вялее некуда. Вываренная белая морковка.

Как после обильных ночных утех удачливый охотник Занштейн потерял интерес ко всему. Обмывать охоту не стал. Протянул Варенику разноцветную деньгу. Одной бумажкой. Сунул еще бутылку коньяка, скупо улыбнулся: «Як-конь». Но извинился. Спать хочется. И шаркающей больной походкой исчез в сумраке своего номера. Но тут же вернулся:

– Погоди, Федор Ваныч, ты вроде ликвидировать меня хотел? Хотел ведь? Хотел! Зайди, я тебе свое ружье… Оно точно бьет. Нажмешь на курочек, и нет Занштейна! И нет чудища.

Глаза этого ползучего гада радовались. И все понимали. Не возьмет, не нажмет, кишка тонка.

Вареник опять, как в лесу, отступил.

Вынув из кармана записную книжку, Вареник молча подал его ефрейтору армии Третьего рейха, коммерсанту-оккупанту Генриху Занштейну.

И все же его не отпустило. И все же ночью, коридором, в котором под гипсовым потолком мигали новые лампочки-звезды, он пробрался к «люксу». Чуял – сзади следят. Пусть. Обернулся. В сумраке горничная Павлик (по-настоящему Павлина) блеснула окольцованным пупком. Пускай!.. И моментально забыл о Павлике. Шальная мысль въелась в голову. И долбит, как дятел, толчками долбит: «Спит. Конечно, спит. А надо на цыпочках. К желтому чемодану… Форма, под ней пистолет. Тут уж рука не дрогнет. Как в школе, в прыжках: вторая попытка. Редкий случай. В тюрьму сяду. А может, скостят за убийцу-то нашего народа?..

В тюрьму? А как же Райка? Одна не проживет… Сын-то того. И не приедет, глядишь. Ведь ногами бегал голыми, по половику».