Когда нам семнадцать

— Давай тяпнем, Андрюха, за молодое поколение, чтобы оно изжило иждивенческое отношение к нашему брату. Уж больно вы привыкли, чтобы мы, старики, всю тяжесть на себя брали.

Андрей при последних словах Бондаренко опустил руку и отставил стопку.

— Я за это пить не буду, Федотыч.

— Не обижайся, — Бондаренко произнес это таким тоном, что стало ясно: неспроста он предложил свой тост, он обдумал все и, может быть, давно искал повода высказаться.

— Нет, я пить за это не буду, — решительно повторил Андрей и усмехнулся: — Иждивенческое отношение…

— Как хочешь, — пожав плечами, ответил Бондаренко. Одним глотком выпив водку, он деловито принялся есть, сочно хрустя огурцами и луком, будто, кроме еды, ничто другое его сейчас не интересовало.

— Странный вы народ, — как бы между делом вдруг заметил он. — Прижмешь вас (тут Бондаренко выдал себя движением — резко поставил руку на ребро ладони), так вы и лапки кверху. Я, мол, тут вообще ни при чем.

— Чудак ты, Федотыч. Не понимаешь, что из твоих слов наружу торчит.

— Что торчит? Что? Говори! Я рабочий человек и люблю, когда все начистоту!

Андрей выпил и закусил.

— А вот что, — сказал он. — Это не мне изживать надо, а тебе. В депо мы одной дорогой ходим… А по двум пижонам возле «Гастронома» нельзя судить о всех нас, тебе такого права, Федотыч, никто не давал и не даст. Ты трудную жизнь прожил, я знаю. Если хочешь, трагическую жизнь… И не я тебе не верю, а ты в меня поверить не хочешь. Странно одно. Я твою трагедию своей считаю, боль твою — своей болью. А тебе, как говорится в математике, соответственно в моей жизни ничто не интересно.

— А если я начну ваши молодые грехи перечислять? Ты упадешь и не встанешь, — сказал Бондаренко.

— Перечисляй…

— И перечислю. Пусть не тебе, но некоторым твоим одногодкам на все плевать. Были бы гроши, да харчи хороши, да штаны поуже, и девки попокладистей…

— Я согласен с тобой, Федотыч, есть такие ребята. Точно. Только тут их одних трудно винить. Живем мы как-то не так. И формы работы нашей в депо устарели. Сегодня ДИП и завтра ДИП, двадцать лет один и тот же ДИП — пусть и усовершенствованный. Ты этот ДИП ремонтировать будешь, полжизни в него угробишь. Для производства его, может, и хватит, для меня — человека по имени Андрей Малахов — мало. И Юльке через год мало будет. Приходит время ЦАМов, стекла и точных расчетов!

Юлька знала, что ЦАМ взбудоражил депо: трудно было поверить, что легкие сплавы алюминия с цинком и медью с успехом могут заменить тяжелую, испытанную, дорогостоящую бронзу. Только сейчас до Юльки дошло, насколько предметен сегодняшний спор Андрея с Бондаренко — никто так не защищал бронзу и вообще всю устоявшуюся организацию труда ремонтников, как Бондаренко.

— Ну, насчет ЦАМа доложу я тебе, — ожесточенно заговорил бригадир, — тут еще время свое слово скажет. И насчет стекла тоже. Коммунизм на стекле не построишь, хрупкая больно материя. А то, что мы построили, стоит и стоять еще будет долго. Я начинал с веры, а вы с критики да с узких штанов, воробьи.

— Э-эх, Федотыч, — огорченно вздохнул Андрей. — У меня было много в жизни трудного. Но самое трудное — твое недоверие.

В разговор вмешалась Горпина и заставила Бондаренко замолчать:

— Твои философии мне дома надоели, старый. Дай людям воздухом подышать и сам подыши.

Вскоре Бондаренко захмелел, и Горпина увела его спать в шалаш.

Андрей подбросил в костер сухую валежину, спросил, где Мишка, и тоже ушел к реке.

Потрескивал костер, скрипела под сапогами Андрея прибрежная галька, вздыхал Амур, изредка всплескивала в нем поздняя рыба, прокричала в кустах ночная птица. Постепенно смолкли людские голоса. Потом где-то далеко-далеко за серединой реки зататакала моторка, и Юлька подумала, что, когда этот звук оборвется, она уснет.

Глава седьмая

1

Душным июльским днем Наташа с Юлькой отвезли тетю Машу в больницу. Ее положили в маленькой двухместной палате с большим окном. В палате лежала совсем еще молодая, очень бледная женщина. Медсестра шепотом сказала, что женщина скоро умрет. У нее тяжелое заболевание крови. Потом санитары внесли и поставили в свободном углу еще одну койку, и Юлька поняла, что Наташа останется здесь.

Уходя, Юлька приложилась губами к дряблой щеке тети Маши. Но у той даже не нашлось сил сказать что-нибудь Юльке на прощание.

— Отпуск возьму, буду возле нее сидеть, только бы она поправилась, — сказала Наташа, провожая Юльку.

Грустная, задумчивая шла Юлька домой. Она хорошо понимала душевное состояние своей подруги. Тетка воспитывала Наташу с восьми лет, заменив ей мать.

…Ключа в ящичке над столом у дежурной не оказалось.

«Неужели Алевтина вернулась? Да нет, ей рано. Поездка на две недели», — удивленно подумала Юлька. Она вошла в комнату, включила свет и опешила: у окна, скрестив на груди руки, стояла Лиза.

Лиза медленно повернула голову, губы ее шевельнулись. Она хотела сказать что-то, но лишь молча поправила на плечах платок.

— Ну и хорошо, — почуяв беду, тихо сказала Юлька. — Правда, у нас тут хорошо?..

— Кто на моей кровати расположился? — спросила Лиза.