Когда нам семнадцать

Стараясь отогнать невеселые думы, я вспомнил про Омголона. Мой черный конь был где-то здесь, рядом, за линией траншей. Угрюмкин, наверное, постарался накормить его как следует и укрыть вместе с другими лошадьми где-нибудь понадежнее. Я представил, как стоит сейчас в темноте Омголон, навострив уши…

Подошел Свенчуков. Навалившись на бруствер слева от меня, он сделал рукой в земле ложбинку и положил в нее бинокль. В его ровном дыхании не было ни тени тревоги.

— Вобьем ему в глотку кляп, и точка, — немного погодя сказал кузнец.

— Когда?.. — спросил я.

— Завтра ночью. Приказ Ложкина.

— Значит, поползем вместе…

— Выходит, что так.

Свенчуков застыл с биноклем на бруствере. Я как-то безотчетно поддался внушительной силе его спокойствия. Мне показалось, что и фриц на той стороне тоже стал спокойней, он что-то медлил с ракетой. В лощине стало темнеть.

— Смотри, смотри, что, сволочь, делает, — не то с досадой, не то с радостью заговорил Свенчуков.

Я напряг зрение. Что-то темное, еле уловимое глазом, ползло от окопа к немецким траншеям.

— Это он, гад, ползет. Видать, ракеты кончились, а может, это у них пересмена. У тебя нет закурить? — неожиданно обратился ко мне кузнец и тут же сплюнул: — Некурящий. — Немного помолчав, он снова заговорил: — А это ведь нам на руку, Алешка. Ты бы засек по своим штампованным, за сколько эта тварь сползает туда и обратно.

Подготовка операции по захвату «языка» началась в тот же день к вечеру, когда, отоспавшись после ночного дежурства в окопе, мы, по выражению Ложкина, обрели наконец «божеский вид».

Построив всех шестерых перед блиндажом, Ложкин, подтянутый и тоже, видать, отдохнувший, подбадривая нас шутками, стал объяснять задачу.

— Честно говоря, ребята, так в разведку не ходят, — начал он как бы между прочим. — Нужна подготовочка. Время, одним словом, нужно. А командование требует «языка». Вынь да положь. Поэтому и проводим все в ускоренном темпе. Но вы не думайте, что Ложкин посылает вас на погибель. Группу захвата поведу я сам. Впереди — саперы, они народ опытный. Ну и, конечно, минометчики создадут нам некоторую обстановку.

Сев на корточки и чертя палочкой по земле, Ложкин стал объяснять, когда и откуда будем заходить в лощину, где остановится группа прикрытия, какие знаки он будет подавать…

— Главное — выдержка, ребята. Не так черт страшен, как его малюют. Запомните это!

Сказав, что считал нужным, Ложкин отложил палочку, закурил и предложил папиросы нам. И эта простота в обращении лейтенанта так, оказывается, нужна была нам в эту минуту! Ведь и я, и Свенчуков, и Карпухин, и те трое, знакомые мне только по взводу парни, и с ними Ложкин — все мы представляли сейчас как бы одну семью и все были равны перед целью и той бедой, если она случится.

Последующие наставления Ложкина были такими же простыми и точными. Ни у кого не вызывало сомнений, что молодой, только чуть-чуть постарше возрастом многих из нас лейтенант — человек хорошо осведомленный, и тот план, который, быть может, созрел у него еще задолго до того, как он завел со мной разговор в окопе, был продуман им и тщательно взвешен.

Да, в первые полчаса нашего движения по лощине черт действительно был не страшен. Наши минометчики справа по фронту открыли беглый огонь. Немцы ответили. Завязалась та, ставшая потом хорошо мне известной, фронтовая «перебранка», увлекаясь которой, один из противников всегда что-то упускает из виду. Нам было важно, чтобы немцы ослабили наблюдение за лощиной. И это, кажется, удалось.

Выбирая моменты, когда свет над нами гас, мы, пригибаясь, делали стремительные броски вперед и замирали на скатах воронок от авиабомб. Камуфляжные пятна маскхалатов помогали нам «слиться» с пейзажем, когда над лощиной взмывали ракеты.

Ложкин назначил меня с Карпухиным в группу прикрытия. «Салага еще», — сказал он с дружеской иронией, когда при распределении кому с кем идти я вышел из строя вместе со Свенчуковым. Кузнеца и двух парней-«тяжеловесов» лейтенант взял с собой в группу захвата и шел с ними впереди.

«Шел» — это означало, что, пригибаясь в темноте, делал бросок за броском. Авиация здорово поработала над лощиной, и недостатка в воронках от бомб мы не ощущали.

Справа от нас стоял беспрерывный вой и грохот. Вслед за минами вступили в действие пулеметы, и временами, лежа в воронке, я вдруг начинал терять ощущение земли, самого себя. Все, что было вокруг, состояло из сплошных угрожающих звуков.

Но вот наваливалась темнота. И от сознания того, что вот тут же, сейчас она может кончиться, я словно получал удар в спину. Я устремлялся туда, куда ушел Ложкин. Таким же чувством, наверное, были охвачены и Карпухин и третий, самый нетерпеливый из нас, Крякин, которого все во взводе называли просто Крякушей.