Когда нам семнадцать

— Ну вот, вернулся я на гражданку, — продолжал Андрей. — Сначала без ребят скучно было, потом привык. А все-таки нашего взвода мне не хватает. Честно говорю… Сам над собой иногда издевался: дескать, вот, мол, армейский парень, без казармы жить не может. Потом…

— Да ты не тяни. Чего ты хочешь? — неожиданно серьезно спросил Куракин.

— Не торопи, Пашка. Год собираюсь сказать. Думаешь, просто? Помните, на острова ездили, чуть не до утра я с Федотычем говорил. А сказать так и не сумел.

Пашка отставил стакан, снял с него руку.

— Говори прямо: чего ты хочешь?

Все посмотрели на него. И тут Юлька вспомнила недавний разговор Андрея с Федотычем, свидетелем которого случайно стала. Тогда смысл спора ускользнул от нее, а сейчас она как бы заново услышала весь разговор.

После смены Юлька с Наташей шли домой. Наташе был зачем-то нужен Андрей, и они догнали его за воротами. Он шел рядом с Бондаренко.

На какую-то реплику Андрея Бондаренко сказал:

— А вам все не нравится…

— Кому это «вам»? — спросил Андрей.

— Вам, которые на готовенькое пришли сюда… Знаешь, что на этом месте было, вот где ты стоишь сейчас? Кочки, да мошка, да комарье! Это депо мы с палаток почти начинали, с землянки.

— Ну и что? Ты напрасно думаешь, будто мне наплевать, что тут прежде было. За каждую каплю пота, что ты здесь пролил, спасибо. За это я своей кровью заплатить готов. Но жизнь-то идет! Вот у нас теперь и ЦАМ, и бетон, и стекло… И расчет! Нельзя нам все с девятьсот тринадцатым годом равнять.

Андрей затянулся, и папироса осветила его лицо.

— Ты в «Правде» вчера проект Дворца съездов видел? Ничего лишнего — стекло, сталь, алюминий. Однако доведись строить такому, как ты, там, где балка сечением в двадцать сантиметров нужна, он двести закатит… Для дорогой твоему сердцу прочности.

Бондаренко слушал его, пригнув лобастую голову.

— Это, Федотыч, оттого, что не веришь ты нам. Только мы докажем, что верить нам можно.

— Ну-ну, докажите, — насмешливо сказал Бондаренко и серьезно добавил: — Я только рад буду. Вам жить…

— Чего я хочу? — Андрей повернулся к Пашке Куракину. — Изволь. Старые формы… так сказать исчерпали себя… Новые нужны. Я хочу не только видеть, как ты работаешь рядом со мной за станком. Хочу знать о тебе все: как ты живешь, о чем думаешь, на что надеешься, о чем мечтаешь в конце концов! Я хочу, чтобы и ты знал обо мне все.

Юлька опустила ноги с кровати на пол. «Если бы у нас так было, — подумала она. — Все бы иначе получалось. Может быть, я и втулку не запорола бы тогда, и с Лизой ничего не случилось бы…»

И еще Юлька подумала: «Ну, хорошо. Куракин помог вытянуть Лизу. Наташка вытащила его. Андрей меня за уши тащит и тащит. И все это случайно как-то, не обязательно. Пошел бы он по другой улице, и не было бы того переулка. Задержись Наташа в больнице на одни сутки — и страшно представить, что могло бы произойти между Пашкой и Лизой… Нехорошо, когда все случайно…»

— Ты говоришь, нельзя, как в армии? А я тебе и не предлагаю, как в армии. Я дружбу тебе предлагаю в бригаде, — сказал Андрей.

Жорка, до этого молчавший, вдруг вскочил из-за стола и заходил, забегал по комнате. Взъерошенный, блестя толстыми стеклами очков, он остановился против Андрея. Тот, скрипнув табуреткой, повернулся к нему.

Едва не сбиваясь на крик от восторга, Жорка проговорил:

— Черти! Этого же я ни в одном первоисточнике не встречал!.. Это же здорово! Будет у нас бригада, ребята. Новая бри-га-да!

Он неуклюже поправил очки и рванулся к двери.

— Ты куда, Жорка? — спросила Наташа.

— Звонить! — смеясь, сказал Пашка. — Быстрову звонить и в райком! Куда же еще…

Андрей поднялся, вернул Жорку к столу, усадил, приговаривая:

— Что у тебя за манера, Жорочка, всегда звонить? Тут еще думать и думать надо.

3

В Юлькином паспорте местом рождения названо смоленское село Рукавишниково. Она ничего о своей родине не знала и не помнила. Но иногда Юльку вдруг особенно остро начинала одолевать неожиданная нежность. Она подкатывала к горлу оттого, что вздрогнет и замрет голая тополиная ветка, скрипнет под ногами снег.

Почва заледенела раньше, чем лег снег, и он не смерзся. За ночь колеса самосвалов начисто согнали его с дороги, и до самого депо она тянулась темной лентой, а по бокам лежали невысокие рыхлые сугробы. Пахло прогорклым угольным дымом депо и паровозов. Но сегодня к этому запаху примешивался тонкий, напоминающий о весне запах гаснущих костров.

Лиза с Юлькой шли мимо Хасановки. У строителей как раз пересмена: машины замерли. Ближайший к дороге экскаватор, точно от усталости, положил облепленный глиной ковш на груду припорошенной снегом земли. Пятнами чернели костры, было тихо, и только где-то в глубине стройки четко, словно дятел, простукивал тишину движок.

Лиза немного отстала, и Юлька остановилась, чтобы подождать ее.

— Лизка, ты сердишься, что я тебя так рано подняла?

— Нет.

Юлька взяла Лизу под руку, и они пошли рядом.

— Не сердись, Лизок. Вчера столько наговорили, что я сама не знаю, почему проснулась ни свет ни заря… Понимаешь, Лизка, все только начинается…

— Что начинается?

Юлька не уловила в голосе Лизы скрытой горечи.