Когда наступает рассвет

— У меня нет отца… — сказала Домна и, чуть помедлив, отчетливо, словно чеканя слова, добавила — И никакой ошибки моей нет.

Латкин встретился с взглядом партизанки, горевшим ненавистью, и подумал: «Где видел?»

За свою жизнь он сталкивался со многими людьми: и многих давно уже забыл, а вот этот взгляд исподлобья почему-то запомнился.

— Ведь мы где-то встречались, не так ли? — усмехнулся Латкин.

— Может быть.

— Знаешь где? Я, кажется, вспомнил: в Усть-Сысольске, около кирпичного сарая Гыч Опоня. Ты ведь, работала там?

— Хотя бы и работала…

— Помнишь, я попросил тебя проводить нас до Кочпона. Да уж очень сердито ты на меня взглянула, совсем так, как и сейчас, хе-хе! А ведь я хотел леденцами угостить… Ну вот, как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком могут. Значит, мы с тобой старые знакомые. Я знакомых не обижаю. Сегодня тебя кормили? Эй, дежурный, вели принести чего-нибудь закусить! — распорядился Латкин.

На столе появились каравай белого хлеба, открытая банка консервов, нарезанный ломтиками шпик, варенье, стакан чаю. Второй стакан подали Латкину.

— Ешь, подкрепись! — пододвигая тарелку с хлебом к Домне, ласково сказал Латкин, когда они остались вдвоем.

Домна сурово сдвинула брови. От свежеиспеченного белого хлеба шел вкусный приятный запах. Домна не выдержала, отвернулась. В желудке засосало, голова закружилась. Чтобы не упасть, она схватилась за спинку стула. Латкин по-своему истолковал это:

— Садись, садись! Это все тебе принесли. Ешь, не бойся.

— Я сыта! — сказала Домна.

«Действительно, упряма, — подумал Латкин. — Ведь наверняка голодная». Он взял свой стакан, отхлебнул из него.

— Зря капризничаешь! Я от чистого сердца предлагаю! — сказал он добродушно и помешал ложечкой в стакане. — Я на тебя не в обиде. В молодости чего не делаешь. Сам был таким, немало наглупил. Помню, в Петербургском университете бегал на студенческие собрания, ходил на кружки. О чем только не говорили: революция, социализм! А одно время за мною даже был установлен полицейский надзор. В 1905 году в нашем городе листовки разбрасывал среди запасных солдат, против войны выступал и был привлечен к судебной ответственности. Видишь, какой я был революционер, хе-хе! Все было, все! — вздыхая, говорил Латкин и, улыбнувшись, наклонился к Домне — Ты меня не бойся. Я тебя понимаю и плохого не сделаю, в обиду не дам. Поговорим по-хорошему.

— Не о чем нам разговаривать! — отрезала Домна и отступила назад.

— Ах ты какая! Я добром, а ты, как волчонок, зубы показываешь, — сказал раздосадованный Латкин. Он уже стал уставать и с трудом принуждал себя говорить ласково. Он все еще надеялся, что девушка откроется, что ему удастся сломить ее упорство.

Есть ему не хотелось, но Латкин взял кусок сала, положил на хлеб и откусил. Вяло пожевал, деланно улыбнулся и опять вернулся к прежнему разговору.

— Ничего плохого я о тебе не думаю, — устало сказал он.

— А мне безразлично, что ты обо мне думаешь, поганый слизняк!

Латкин вскочил как ужаленный. Он спросил:

— Ты понимаешь, что говоришь, красная шпионка?

— Понимаю! — глядя прямо в глаза, отрубила девушка.

Домна была в той же одежде, в какой пошла на задание из Подъельска: легкое, уже порванное во многих местах пальтишко, юбка, на голове белый платок. Не было только косы с голубой ленточкой. И хотя Домна уже неделю была в руках палачей, все же выглядела опрятно. Похудевшая, бледная, с запавшими глазами, окаймленными синевой, с рукой, повисшей бессильно, видимо ушибленной, она была похожа на орлицу с перебитым крылом, поверженную, но не сдавшуюся, готовую бороться до последнего вздоха.

Латкин смотрел на нее, и непонятное чувство шевельнулось в нем — зависти, что ли?

Думал ли он, что через несколько лет, изгнанный с родины, потаскавшись по заграницам, он по воле своих хозяев вернется тайно в этот край с диверсионным заданием, опознанный встанет перед революционным трибуналом, будет жалко лепетать о своем раскаянии, просить пощады и даже, когда его поведут на расстрел, цепляться за дверной косяк в безумной надежде, что еще что-то может перемениться в его позорной судьбе, падать в ноги конвойным, пока не замолкнет навек?

Конечно, об этом Латкин не знал, не мог знать. Он лишь чувствовал зависть к стойкой партизанке.

— Ты, говорят, упрямилась в Аныбе? — снова мягко заговорил Латкин, пытаясь улыбаться. Но улыбка получалась кривой, недоброй. — Мне надо знать, какие силы у красных и к чему они готовятся?

— Если надо знать, — Домна усмехнулась, — сходи сам, узнаешь.

Латкин вскипел. Он забыл, что собирался говорить спокойно. Какая-то батрачка, всю жизнь только убиравшая грязь, смеет так дерзко говорить с начальником Вологодской губернии!

— Да ты знаешь, с кем разговариваешь? — уставил Латкин оловянные глаза на Домну.

Но та не дрогнула. С презрением смотрела она на «бесновавшегося барина.

— Ты знаешь, кто я? — повторил Латкин.

— Знаю, — негромко сказала она. — Подлый, гнусный человек.

Латкин обомлел, раза два судорожно глотнул воздух, подбежал к Домне и ткнул ей в лицо: