Когда наступает рассвет

Латкин отвернулся, расстегнул тесный воротник рубашки, сжимавший шею. Ему хотелось убежать от этого противного мужика и от всего, что его окружало. Выпить бы сейчас рюмку рому! В последнее время Латкин прибегал к этому средству все чаще.

— Так что, господин губернатор? — спросил крестьянин.

Вместо ответа Латкин вызвал дежурного:

— Передай, пусть проверят, почему этот человек не мобилизован. Если укрывается, немедля судить как дезертира! Уведите…

— Степан Осипович, как же так? — взмолился мужик, но дежурный, напирая, закричал:

— Выходи! Кому говорят?

«Ах, мерзкая рожа! Совсем испортил настроение!» — зло подумал Латкин, наблюдая, как выпроваживают мужика. Он вспомнил об Ульяновском монастыре, о его настоятеле. Почему бы не съездить к игумену? Есть удобный предлог…

Латкин, не мешкая, распорядился подать упряжку, сказав, что едет в монастырь, по срочным продовольственным делам, и, когда крытый возок прибыл, залез в него и приказал ямщику погонять коня.

Не забыл Латкин прихватить несколько бутылок рому — гостинец настоятелю.

4

Печорской породы сильный вороной конь за несколько часов домчал Латкина до монастыря.

Монастырь стоял на высоком живописном берегу, окруженный каменной стеной. Вокруг, куда достигал взгляд, простирались монастырские земли и луга. А дальше темнел лес.

Прежде со всех концов коми края, с севера и с юга, с Ижмы, с Удоры, даже с низовьев Печоры, сюда стекалось множество богомольцев. Чего только они не приносили с собой: рыбаки — лучшую рыбу, охотники — дичь, пушнину, бедные вдовы — холст.

Многие приезжали сюда по обету. Постигнет какая-нибудь беда, заболеет ли кто, ушибется на лесозаготовках или на сплаве либо искусает на охоте медведь, дают люди обет отправить в монастырь сыновей. Здесь они работают год, два, а то и три: пашут, сеют, ухаживают за монастырским скотом, ловят рыбу, собирают для монахов грибы, ягоды. И все это задаром. Монахам жилось сытно и вольготно. Монастырские кладовые ломились от всякого добра. Одного хлеба хранилось несколько тысяч пудов. Он плесневел, гнил, но голодающим крестьянам монахи его не давали.

…Монастырский колокол монотонно гудел, призывая к вечерне, когда вороной конь примчал Латкина к ограде монастыря.

Настоятель уже был в церкви, но монахи, узнав, кого им бог послал, приняли Латкина как доброго гостя, провели в лучшую комнату в доме, где жил сам игумен.

Одному сидеть было скучно и, передохнув, Латкин попросил послушника провести его в церковь.

На вечерней службе людей было немного, в большинстве монахи. Время от времени они вслед за игуменом подхватывали:

— Подай, господи!.. Тебе, господи!..

В церкви стоял полумрак. Мерцали редко расставленные свечи, подрагивало пламя в лампадах.

Латкин не отличался набожностью, но в последнее время неудачи терзали его, вызывали невеселые мысли. Слушая богослужение, он думал о тяжелом грузе, который взвалил на себя, о том, что делать дальше, что готовит ему приближающийся новый год? Вспомнил Орлова, с которым вместе выступили из Архангельска, не раз бражничали и которого теперь уже не было в живых…

При мысли о смерти у Латкина заныло сердце. Он взял свечу, подошел к иконе Стефана Пермского и, опустившись на колени, долго молился. Так усердно он никогда не клал поклоны.

Вечером, по окончании службы, когда он сел за стол, игумен, благословляя его, сказал:

— Я видел, Степан Осипович, как вы молились. За богом молитва никогда не пропадет.

Гость коротко ответил:

— Я для того и приехал, отец Иннокентий, чтобы вознести молитву богу. Хочу отвлечься от мирской суеты, побыть наедине с богом. У вас здесь так тихо и спокойно, и духом и телом отдыхаешь.

Они ужинали вместе. Блюда приносила пышногрудая монашка. Как она попала сюда, в мужской монастырь? Ныне в жизни все так перевернулось, перепуталось, что Латкин не удивился ее присутствию и не стал расспрашивать. Не все ли равно! Монашка Таисья была совсем не стара и могла еще ввести в соблазн, особенно привлекательны были ее полные губы.

В трапезной, как и повсюду, стоял специфический затхлый запах. Плотно закрытые небольшие окна не открывались бог весть с какого времени, воздух был сырой, спертый. Таисья, в низко повязанном черном платке, ставила на стол еду — впору десятерым поужинать; здесь была и семга, и вкусно заквашенная капуста, и грузди в сметане, и жареная телятина, и сардины, и шпроты, и полная серебряная чаша прозрачного меда. На столе возвышались бутылки с наливками.

В довершение всего она принесла в большой фарфоровой чашке дымящиеся пельмени, поклонилась и, растягивая слова нараспев, сказала:

— Потчуйтесь, господин губернатор! Сегодня, правда, не готовили хороших кушаний — завтра приготовим. Вам какого налить, красного или беленького?

— Я прихватил ром. Может, отец игумен отведает? — сказал Латкин. — Прошу! Из Англии привезен.

От чарки рома не отказались ни отец игумен, ни сестра Таисья, у которой сразу же зарумянилось лицо.

Когда сестра Таисья вышла ставить самовар, Латкин спросил игумена: