Когда наступает рассвет

Проня не помнит своих родителей. Они умерли давно, когда ему было всего полтора года. Позднее Проня не раз спрашивал у бабушки, почему у других мальчиков есть и отец и мать, а у него нет? Бабушка на это отвечала:

— Подрастешь, расскажу. А пока тебе незачем знать.

Муж Федосьи, дедушка Михей, половину своей жизни провел в лесу. Он был хорошим охотников, не раз с рогатиной и ножом ходил на медведя и не с одного хозяина пармы снял шубу. Под старость он уже не мог далеко от дому лесовать. Его и нашли в ближнем лесу. Устал, видно, старый, выбился из сил, присел отдохнуть под ель и уснул навеки.

Схоронив его, бабушка Федосья загрустила и еще крепче привязалась к своему внуку. И вот как-то раз вечером за прялкой она поведала Проне о его родителях.

— Ты, сыночек, уже стал большим, и пора тебе знать, как все было. — Негнущимися старческими пальцами крутя веретено, бабушка неторопливо рассказывала — Помню, была осень. На улице дождь со снегом, ветер. Вечером мы с хозяином сидели у светца. Он что-то со своим ружьем возился — по первому снегу на белок собирался в лес; а я вот так же с веретеном. Вдруг в окошко постучали. Я испугалась, а хозяин говорит:

«Наверно, запоздалый путник. Поди, пусти погреться».

Вышла я в сени, открыла дверь. Смотрю: женщина. Боже мой! Да это же она, наша дочь, еле на ногах держится! В большом сером платке, в коротенькой шубке, а под ней ситцевое платьице. И весь-то подол у бедненькой мокрый, в грязи. Через шею другой теплый платок перекинут, на грудь спускается, а в нем, видать, что-то лежит у ней, рукой так осторожно поддерживает.

«Здравствуйте, батюшка с матушкой! — сказала она, перешагнув порог, и на лавку у двери села. — Ох и устала я! Слава богу, добрела!»

Хозяин, вижу, и рад и встревожен, говорит ей:

«Ну, здравствуй, доченька… Раздевайся, грейся, коли пришла».

Я к ней кинулась, помогла скинуть мокрую одежду. Развернула теплый платок, а там ребеночек в одеяльце завернут, плачет, ручками тянется. Это ты был, касатик. Мать у печки примостилась, дала тебе грудь. Да видно, молока-то нет у бедняжки, ты в рев, есть-то хочешь. Вынула я из печки топленое молоко. Стали кормить с ложки, наелся ты и заснул.

Мой-то хозяин подошел, присел рядышком, смотрит на дочку. А та склонилась над ребеночком, молчит.

Положила она тебя на печку и говорит нам:

«Я к вам насовсем приехала. Больше мне некуда идти».

От этих слов сердце мое перевернулось.

«Как же, говорю, язык у тебя повертывается такое сказать! Слава богу, в свой родной дом пришла, живи нам на радость».

А старик и спрашивает:

«Почему же ты, дочка, одна, без мужа?»

«Мужа посадили».

«За что же посадили, спрашиваем, муженька-то твоего?»

«За забастовку, — говорит. — Мастера избили, поломали чего-то на заводе… Многих судили, не одного его. Долго в тюрьме держали, а потом куда-то в Сибирь угнали. А куда я с ребеночком за ним пойду? Вот и решила к вам податься… До Усть-Выми на пароходе доехала, а дальше пришлось пешком добираться — денег-то у меня нету».

Уж так нам было жаль дочь, хоть и без нашего согласия и благословения вышла замуж. Сижу я, потихонечку платком слезы утираю. Вся-то она высохла, бедняжка, и так нехорошо кашляет… Эх, горе да печаль не по верхушкам деревьев ходят, а по людским головам катятся!..

Посидели молча, повздыхали.

«Сын или дочь у тебя, Марьюшка?» — спрашиваем.

«Сыночек, — отвечает. — Проней зовут…»

Вот так-то и принесла тебя к нам несчастная наша Машенька, тащила пешком поздней осенью по грязи в такую-то даль. Вот она какая была, твоя родительница… Не суждено было ей, бедняжке, жить. Похворала она всего-то несколько дней да и отдала богу душу. Сколько слез мы пролили со стариком, да ничего — сердце человеческое все вытерпит…

Вон уж и ты как вырос, Проня. Теперь все знаешь, — закончила свой рассказ бабушка Федосья и грустно добавила — А отец твой, сердешный, так и пропал в Сибири.

…За воспоминаниями Проня не заметил, как наступили сумерки, а вскоре и совсем стемнело. Спутники его, кто как сумел, устроились на ночлег и уже спали. А пароход все шел, вспарывая мутные волны и однообразно хлопая колесами.

Проне не спалось. Он не отрываясь смотрел в темноту.

5

Домна, положив голову на котомку, спала на дровах, убаюканная однообразным стуком колес, шипением пара и приглушенным шумом воды за бортом.

Пароход плыл вниз по Вычегде, не останавливаясь. Уже забрезжил рассвет, а Домна все еще спала. Темные густые ресницы чуть вздрагивали, словно над ними порхали светлые девичьи сны. На смуглый лоб легли пряди темно-русых волос, а в углах пухлых губ притаилась улыбка. Но вот девушка освободила из-под головы уставшую руку, свернулась калачиком, как любила спать в детстве, и тут же обвальный грохот разорвал тонкую паутину ее сна.

Домна вскочила, силилась понять, где она и что здесь происходит. Пароход стоял у крутого берега. Матросы грузили на пароход дрова, и грохот первых поленьев, сваленных на железную палубу, разбудил девушку.

Домна встала, поправила помятое платье и сбежала по трапу на песчаный берег. В сторонке она умылась, причесалась и почувствовала себя бодрей.