Когда наступает рассвет

С Ткачевым было не скучно. Разговор шел как-то сам собой. Ткачев чем-то напоминал Мартынова: такой же простой, общительный. Ему было о чем рассказать: потомственный рабочий, родившийся и выросший в большом городе, человек, побывавший на войне…

Сначала зашли на почту — Домна отправила письмо и деньги матери. Затем направились на Петроградскую сторону.

Город был шумный и пестрый. Со звоном пробегали по рельсам трамваи. На улицах полно народу, все куда-то спешат. И только немногие прогуливаются неторопливо: с собачками, с зонтиками.

Встречались солдаты и матросы. Некоторые неуклюже ковыляли на костылях, у других — руки на перевязи. И каждый раз при виде этих искалеченных людей у Домны сжималось сердце. Почему-то казалось, что вот так неожиданно она встретит и Проню Юркина. Он прислал ей письмо, в котором писал, что его определили на морскую службу матросом. Больше писем от него не было. Может быть, и он так же где-то ковыляет на костылях?

На Литейном мосту им повстречались конные городовые. Вооруженные всадники по двое в ряду проехали мимо и скрылись за углом. Ткачев проводил их недружелюбным взглядом и сказал негромко:

— Опять они… Как и тогда, в пятом…

— А что тогда было, Иван Петрович?

— Не слыхала? Тогда полили мостовые кровью питерских рабочих.

— Кровью?

— Все началось в январе, в такой же воскресный день. Рабочие шли к царю. Хотели рассказать ему, как голодают дети, что фабриканты и заводчики выжимают последние соки из людей. Шли с царскими портретами, несли хоругви, иконы… А ои-то, наш батюшка царь, приказал стрелять.

— В людей стрелять?

— В людей. Женщины с детьми на руках… А в них залпами! Казаки с шашками, нагайками.

— Ох, как же так!

— Вот так, милая! — жестко ответил Ткачев.

Они вышли на набережную, по Неве ветер гнал стаи холодных волн. Над водой с печальным криком носились чайки.

Вдоль набережной по обеим сторонам громоздились высокие каменные здания. Слева Домна увидела уже знакомое ей здание Зимнего дворца. А напротив, на другой стороне Невы, поднимался в небо шпиль Петропавловской крепости.

— Вот он там и живет, — качнув в сторону дворца, сказал Иван Петрович.

Домна поняла, кого он имел в виду, и посмотрела на царские чертоги с незнакомым ей холодным чувством.

— Ну, Домна, давай прощаться, мне пора к дому. Да и ты, смотрю, забеспокоилась. Будет нужно, приходи. Мы, правда, живем не по-городски, в общем бараке для рабочих. Но если некуда будет деться, потеснимся. Жена у меня славная. Подружитесь… А насчет работенки для тебя спрошу, — пообещал Ткачев и дал Домне свой адрес на случай, если ей вздумается разыскать их квартиру.

Начало смеркаться. На улицах зажглись фонари. Оставшись одна, Домна завернула в чайную, выпила чаю, чтобы согреться. Пора было возвращаться, но домой идти не хотелось.

В этот вечер она долго слонялась по городским улицам, сидела в скверах и думала о той страшной правде, которую открыл ей Ткачев.

«Как же так, стрелять в людей? В свой народ?» — думала она.

В деревушке Дав ей по детской наивности далекий Питер рисовался каким-то необыкновенным, сказочным.

Но вот Домна живет в этом самом Питере, ходит по его широким, светлым улицам. Подружки из деревушки Дав, наверно, завидуют ей. А чему завидовать? Оказалось, и здесь есть богатые и бедные. Кто богат, тот и прав. Сам царь за богатых стоит.

Ей было тоскливо в этот вечер, она чувствовала себя совсем одинокой в огромном шумном городе. «Может быть, действительно в следующий раз пойти к Ткачевым? Видать, хорошие они люди, да удобно ли стеснять их?»

А дома ее уже ждали. Едва Домна успела снять платок, как хозяйка набросилась на нее:

— Сколько же можно шляться! Из-за тебя мы опоздали в театр. Видели тебя, таскаешься с каким-то фабричным. И к тому же с бородатым. Фу, гадость! Какая гадость!

— Он хороший человек, — попыталась защищаться Домна. — Я знаю, что делаю…

Барыня схватилась за голову.

— Мишель, — застонала она, — не могу больше. Я окончательно свалюсь с ног из-за этой гадкой девчонки. Ребенок не кормлен. У матери в комнате не прибрано. А она преспокойно разгуливает с мужиком! Мишель, скажи ей по-своему: если еще раз такое себе позволит — выгоню!

— Я не каторжная, чтобы день и ночь на вас работать, — не сдержалась Домна. — И нечего меня пугать, сама уйду. Очень мне нужно убирать ваши вонючие горшки!

— Мишель, ты слышишь? Ты слышишь, что она говорит? Почему ты молчишь?! Почему не гонишь ее вон?!

— Софи! Успокойся. Не можешь же ты остаться без горничной, — пытался уговорить ее муж. — И потом, куда же ей сейчас деваться — уже вечер.

— Тебе жаль не меня, а свою самоедку! Гони ее немедленно! Чтобы духу ее здесь не было!

— Милая барыня, — усмехнулась Домна, — не горячись, а то печенку испортишь. Я сама не стану ночевать с тобой под одной крышей. А ругаться и я умею, для этого большой грамоты не требуется. — Девушка круто повернулась и вышла из гостиной.

Вскоре она, с узелком в руках, была уже на улице. Холодный ветер хлестал в лицо, пытаясь сорвать с головы платок. Домна растерянно прислушивалась к его завыванию. Было страшно. Где искать работу? Куда идти ночевать?