Когда наступит тьма

А жизнь, как вы можете себе представить, продолжалась: в шесть или семь лет я опустошил материнский кошелек. Когда она выразила свое неудовольствие и показала нам, что в кошельке ничего нет, ей даже не понадобилось слов, одно леденящее душу материнское молчание, действующее лучше всякого обвинения с предъявлением вещественных доказательств. Помолчав, она сказала: «Что это значит, а, дети?» Успев уже к тому времени успешно провести над матерью целый ряд сложнейших предварительных экспериментов, я взволнованно и в то же время всепрощающе покосился на сестренку. Опасаться мне было нечего, поскольку в порыве профессиональной дотошности я не только опустошил материнский кошелек, но и подложил сестре в рюкзачок, в котором она носила завтрак, пару монет, чтобы подумали на нее, как мне ни жаль было, что безнаказанность достается мне такой ценой. Не поймите меня неправильно, про цену я упомянул в том смысле, что мне жалко было двух монет; участь сестры, насколько я помню, была мне совершенно безразлична. В то время, несмотря на то что своего доброго сердца я еще не утратил, я уже зачерствел душой. Сестру наказали: она, бедняжка, так и не поняла, за что на нее градом сыплются пощечины. Тогда я понял, что две монеты были символом пошлин, которую иногда приходится платить за то, чтобы остаться безнаказанным. И что их нужно использовать без сомнений: списывать со счетов как издержки и больше об этом не задумываться. Тогда я еще не полностью осознал, что закладываю основы своей профессиональной карьеры.

Удостоверившись в том, что не чувствую ни угрызений совести, ни какого бы то ни было раскаяния, я окончательно решил, кем хочу стать. Хотя я и не стремился к этому, мне было на роду написано причинять людям зло: не обязательно физически их калечить, но наносить им какой-либо вред, мысленно не содрогаясь. Это легко сказать, но непросто уметь прожить. Важным шагом на пути к душевному зачерствению явилось дело Горошинки. Тогда мне было лет пятнадцать.

Все началось с шутки. Я заявил, что это такая умная собачка, что она сама, без посторонней помощи, научилась плавать. И бросил ее в темную воду под умоляющим взглядом девочки. Даже и не знаю: мне очень хотелось почувствовать себя важной птицей, потому что эти черные глазки меня неумолимо привлекали. До такой степени, что я их и сейчас вижу, как наяву. Щенок плюхнулся в воду. Плюх. И больше не выплыл на поверхность. Я думал, что у всех собак заложен в крови инстинкт плыть, чтобы не утонуть, но оказалось, что раз на раз не приходится. А черные глазки девчонки глядели на меня в ожидании, что песик высунет мордочку из воды, чтобы отдышаться и снова нырнуть в черные глубины озера в поиске затерявшихся на дне следов других собак. А черные глазищи смотрели на меня и верили в меня и через силу улыбались, потому что их вера была слепа, уставившись на неподвижную поверхность озера, а собачонка все не спешила продемонстрировать свое умение плавать кролем, как будто лапки у нее оказались налиты свинцом.

– Горошинка? – смущенно сказала она сначала. Потом, уже чуть-чуть перепугавшись, еще раз ее окликнула и в конце концов, забыв доверие, которое оказывала мне до тех пор, горестно крикнула: – Горошинкаааааа, – поглядела на меня обвиняющим взглядом и бросилась бежать, рыдая.

Признаюсь, что содеянное произвело на меня глубокое впечатление. С одной стороны, бедняга Горошинка, которую сожрали рыбы. Но самое главное, отчаяние моей кузины надолго повергло меня в глубокие размышления. Я начинал понимать, что в жизни преступника бывает множество тяжелых моментов – ты можешь их сознательно спровоцировать, а можешь и вовсе не ожидать.

Событие это имело такую важность, что до сих пор не вылетело у меня из головы. Мне становилось ясно, что путь мой будет весьма тернист, и, чтобы как следует поднатореть в своем деле, я должен буду закалить душу, как железо, и сердце, как сталь. Необходимо долго и упорно трудиться, чтобы прожить, не работая.

Я никого не хочу обижать и потому решил, что буду в равной мере чтить одновременно двух святых покровителей нашего ремесла: святого Ферриола из Бесалу[33] и святого Дисмаса Голгофского[34]. Каждый год я всенепременно праздную и восемнадцатое сентября, и двадцать пятое марта и не работаю, пусть даже появится передо мной доверчивая сумочка, из которой на меня поглядывает аппетитный кошелек. Праздники я чту строго.

Возможно, иные посчитают меня суеверным. Однако, следуя этим правилам, я могу считать себя истинным мастером. Хотя в нашей работе и не принято кичиться ни сноровкой, ни заработками.