Когда небеса молчат

Люди, подобные Иову, вызывают у окружающих чувство неловкости. Непрестанные муки этих несчастных ведут к сбою в нашей безупречной богословской машине и заставляют нас выдумывать объяснения неполадкам, изобретать исключения из правил. И на это у нас фантазии хватает.

Мы задаем себе этот извечный вопрос «почему?», потому что мы жаждем освобожденияот чувства вины. Чувство вины есть неизбежное последствие горя и страданий. И нет ничего более иррационального, чем чувство вины, рожденное горем. Каким–то причудливым образом исполнившись скорбными мыслями, мы вдруг приходим к осознанию того, что во всем происшедшем отчасти или даже полностью виноваты мы сами. Мы либо спровоцировали это, либо внесли свой вклад в развитие событий, либо ничего не предприняли для предотвращения несчастья. Чувство вины нашептывает нам, что мы мало любили, мало делали мало были. Наверняка можно было найти способы отвести все эти напасти — и это нас убивает.

Однако же разумные объяснения, доказывающие, что мы тут совершенно ни при чем и что мы были бессильны этому противостоять, поскольку «такова на то Божья воля», освобождают нас от ответственности и — от чувства вины. Особенно часто это происходит с теми, кто пережил самоубийство близкого человека. Мы так хотим, чтобы это оказалось лишь несчастным случаем или трагической ошибкой — всем, чем угодно, только не самоубийством. Самоубийство вопиет и обличает нас.

Желание освободиться от этого гнета настолько велико, что порой мы начинаем прилюдно осуждать и обвинять самих себя в надежде, что окружающие бросятся нас утешать и убеждать в обратном.

Более того, спрашивая «почему?», мы стремимся обрести душевное равновесие. Вопрос «почему именно я?» предполагает, что допущена несправедливость, требующая исправления. «Вопрос «почему я?» делает упор на случайность всей ситуации, на некую нечестность но отношению к нам. Он помещает человека в пучину хаоса».[25]

Практически никто не спрашивает себя: «А почему не я?». Некоторые, быть может, приходят к этой мысли, но чуть позже, не в самом начале. Какое бы несчастье с нами ни приключилось, мы его, конечно же, не заслужили; мы просто случайно проходили мимо, и нас настигла шальная нуля. Когда с нами происходит что–нибудь хорошее, мы не терзаем себя лишними вопросами, нет, — это бывает только в случае несчастья. Врач–психиатр М. Скотт Пекк подметил следующую особенность: «Странное дело. Сколько раз мои пациенты и знакомые задавали мне один и тот же вопрос: «Доктор Пекк, почему в мире существует зло?». И никто за все эти годы не спросил меня: «Почему в мире существует добро?».[26]

Не так давно в нашем городке в аварии погиб молодой человек. Ни он, ни его родные не были верующими. Один из организаторов похорон пригласил пастора из нашей церкви провести церемонию. За день до назначенного срока тот зашел к родителям юноши обсудить последние детали. Перед самым уходом он спросил у матери, можно ли ему будет помолиться над гробом. Женщина пришла в ярость и закричала ему в лицо: «Никаких молитв! Слышите?! Господь забрал у меня моего мальчика! Никаких молитв в этом доме не будет!».

Когда расстроенный пастор рассказал мне эту историю, я подумал: «Наверное, впервые за многие годы эта женщина вспомнила о существовании Бога. И, наверное, впервые пришала, что Он на что–то способен». Сомневаюсь, однако, что, когда ее сын только родился, она воздала хвалу и благодарность небесам. К рождению ребенка Бог отношения не имел, а только к его смерти.

Почему мы только виним Бога за то плохое, что происходит в пашей жизни? Почему страховые компании называют стихийные бедствия и различные катастрофы «деяниями Божьими»? Мы никогда не подвергаем сомнению хорошие события, только плохие. Мы не поражаемся, насколько благ Господь, мы принимаем это как должное. Несчастья нас удивляют, а удачи нет.

И хотя обретение заветного ответа на это сакраментальное «почему?» ничего уже не исправит, оно, но крайней мере, восстановит наше уязвленное чувство справедливости, которая, как мы верим — или, скорее, отчаянно желаем верить, — заложена в саму основу Божьего творения. Ведь если мир действительно создан Богом, то он должен покоиться на принципах справедливости и равенства. Это было бы логично. «В конце концов, — пишет Джеймс Крепшоу, — тот, кто повелел этому миру быть, обладает достаточным запасом силы, чтобы сохранять его в порядке и равновесии. Недаром мудрецы разных эпох вновь и вновь возвращались к идее неразрывной связи творения и справедливости».[27]

Этот вопрос можно рассматривать и как попытку оправдать Бога. «Почему?» на самом деле подразумевает «почему, о Боже?». Оно адресуется Всевышнему Богу, Владыке мира, и, как любил говорить мой профессор по богословию, «владычество Бога заключается в том, что Он может делать все, что Ему угодно, — и это замечательно». Верить во всемогущего и вселюбящего Бога — значит верить в то, что Он участвует во всем происходящем, но когда вдруг случается что–то плохое, Его светлый облик немного меркнет.