Когда Нина знала

Ночью я немного почитала про ее болезнь. Сама Нина интересует меня как скорлупка ноля, но все же существует какой-то интерес к наследственным заболеваниям, которые через нее струятся в будущее. Так вот, там и правда немало говорится о потребности больного, в основном на начальной стадии, прикасаться, ласкаться и обниматься даже с совершенно посторонними людьми (ага! Может быть это объясняет ее блудливость? Может такое быть, что все эти годы я попусту клеветала на больную и беспомощную женщину?).

Я делаю знак Рафаэлю: может, не стоит? Погляди, в каком она состоянии. Как можно так ехать? Вера подошла, встала напротив Нины, положила обе руки ей на плечи и гладит ее руки, еще и еще, и эти движения рук почему-то всех нас успокаивают, даже чуть гипнотизируют. Мы стоим и глядим на нее и на этот ее жест, и он будто переходит прямо на меня из рук Веры, той, что предала Нину, той, что бросила меня, хад гадья…[22] Нас зовут на посадку. Рафаэль снова начинает снимать, но теперь терминал. Пара индийских стюардесс, несчастная собачонка в специальной клетке, работник аэропорта провозит длинную змею тележек. Все сцены, которые потом пригодятся нам при монтаже. Семья с парой белокурых ангелочков-близнецов стоит за нами и нами интересуется. Рафаэль объясняет им, что мы едем на поиски своих корней. Сперва отправимся в город, в котором родилась бабушка – он сказал «бабушка», будто Вера – этакая маленькая миленькая бабулька, миссис перчик, – а потом поплывем на остров, где она была в заключении, почти три года на каторжных работах, Рафаэль любит поговорить с чужаками, страстно желает превратить их в не-чужаков. Если бы смог, обратил бы всех жителей земли в не-чужаков.

В окне самолета – горы, поросшие лесом. Тяжелые тучи, ниже гор. В самолете почти темно. Если погода будет такой же и завтра, мы на Голи-Оток отплыть не сможем.

В какой-то момент мы с папой встречаемся в очереди в туалет. Он бледный и вспотевший. Его терзает аэрофобия. Я спрашиваю его, имеет ли он представление, что готовит для нас Нина. Она хочет, чтобы ей изготовили какой-то фильм. Фильм про Веру? Про Нину и Веру и про то, что между ними произошло? Где центр тяжести?

У него ответов нет. Он попросту не знает. В одном из телефонных разговоров по поводу подготовки Нина ему сказала, что у нее есть одна идея, но обозначить ее не смогла. «Это еще не доварилось», – сказала она, и когда Рафаэль стал на нее давить, ответила, что только на месте, на острове, она почувствует, готова ли она к этому. Насколько я помню, наш разговор проходит у двери в туалет и заканчивается, когда папа туда вошел.

Он там задерживается. В последнее время он с этим делом малость медлителен. А я как человек, который в глазах публики имеет к нему отношение, воспринимаюсь стоящими в очереди его представительницей и принимаю на себя их возмущенные взгляды.

Рафаэль выходит. Заходит Гили.

Быстро чистит тут и там, уничтожает следы преступления, хотя никто не заподозрит, что именно я ответственна за здешний бардак. Ладно, помимо всего прочего он еще и мой папа, и я малость за него ответственна.

Загреб сверху – красивый город. По окнам самолета струится дождь. Приземление хорошее. Я узнала, что хорваты тоже восторженно аплодируют автопилоту. Паспортный контроль. Все проходит гладко. Мы разделились: Веру с Ниной оставили сторожить чемоданы. Мы с Рафаэлем отправились получать напрокат машину. Рафаэль снова пошел говорить, на сей раз на камеру, о той минуте на Верином дне рождения – минуте, которая потрясла и меня тоже, – когда Вера помахала в воздухе малышом Томом, и в этом движении на мгновение обрисовался целый круг жизни. «И вдруг этакая банальная мысль, что Веры-то скоро не станет», – сказал Рафаэль, когда мы ожидали, пока клерк из «Ависа» со стрижкой «ирокез» пригонит нам «Мазду», сказал, что эта мысль чудовищно его ранила, будто речь идет о смерти человека очень молодого, в самом расцвете лет. «И вот, – с удивлением добавил он (этот чудный Рафаэль иногда в душе такой случайный турист…), – вдруг ощущение, что ты и сам еще ребенок, который в любой момент может потерять свою маму. Мысль довольно-таки нелепая для человека в моем возрасте, да еще такого, который разок уже осиротел», – с искренним удивлением сказал он в камеру, которую я держала перед ним. И в этот момент я увидела то, что видела не один раз при документальных съемках: как вещи обычные и банальные, если человек произносит их в присутствии камеры, камеры отзывчивой и сочувственной, внезапно проникают в него так, будто он услышал их впервые, и рассказ, который он много лет подряд себе рассказывал, вдруг дает трещину.